— Баше величество! — приветствовал ее граф Рауль де Валуа.
Анна придержала кобылу, граф развернул коня, и дальше они поехали рядом. Да, теперь у нее была еще одна причина не спешить с возвращением в Киев…
«Господи, ну что за глупости? — подумала Апраксина, обрывая свои фантазии. — Вошла в роль называется! О деле надо думать, о деле…» Ее интересует Монжерон сегодняшний, а не времен Анны Ярославны из рода Рюриковичей, не собирается же она и в самом деле писать о ней роман! Апраксина открыла глаза и покосилась на инспектора: тот дремал в своем кресле, откинув голову и слегка приоткрыв рот. Пусть отдыхает, им еще почти час лететь. Сегодня утром ему пришлось уладить массу формальностей, прежде чем он получил разрешение вылететь в Париж для встречи с предполагаемым мужем найденной в отеле «У Розы» неизвестной. Ему предложили передать это дело французской полиции, но он сумел убедить начальство, что в интересах следствия ему и «консультанту по русским делам» необходимо познакомиться с господином Каменевым в Париже, пока он еще не знает о происшествии, и самим сообщить ему о смерти жены.
У графини же все хлопоты накануне заняли не больше часа болтовни по телефону. Именно болтовни, потому что о деле они с Кирэн Сабгировой договорились в три минуты.
— Кирэн, у тебя есть знакомства в Монжероне?
— Сколько угодно. Причем есть очень давние: ты же знаешь, что в детстве я одно время жила там в русском приюте.
— Там сейчас идет какая-то выставка…
— Не какая-то, а «Русский портрет». Удачная получилась экспозиция, я уже писала о ней в «Русской мысли».
— А ты можешь поехать туда еще раз и взять интервью у одного художника? Не для печати, а лично для меня.
— Если тебе это надо — могу.
— Но я должна быть рядом с тобой. Может, мне выдать себя за фотографа?
— Не получится, Лизавета. В Монжероне обитает классный фотограф Толь, он тебя с ходу разоблачит. Давай-ка мы лучше выдадим тебя за писательницу, которая собирается писать роман о королеве Анне Ярославне.
— Замечательная идея, так и сделаем! Ты можешь вырядиться поярче, чтобы я в твоей тени могла несколько стушеваться?
— Давно об этом мечтаю, Лизавета, и «затушую» тебя с превеликим удовольствием! Мне как раз только что привезли из Средней Азии потрясающее платье из панатласа. Увидишь — обалдеешь.
Остальное время они обменивались новостями и перемывали косточки общим парижским и мюнхенским знакомым. Апраксина лишь предупредила Кирэн, чтобы та не сообщала о ее приезде внучкам.
— Если останется время, я сама их навещу, а то они примчатся в Монжерон и испортят мне всю мизансцену.
— Ой, мудришь ты, Лизавета, я люблю тебя за это!
— Взаимно, нерифмуемая Кирэн!
— Почему нерифмуемая? Рифмоваться никому не запретишь. Вот послушай:
Как скучен мир, — сказала Кира. —
Я не хочу такого мира!
— Очередной несчастный роман?
— А разве в моем возрасте роман может быть счастливым? У поздних романов только два конца: умирает или любовь, или любовник. Так вот и перебиваюсь…
— Когда же ты остепенишься, Кирэн?
— Когда-нибудь завтра! «Господи, сделай меня целомудренной, но только не сегодня!»
— Смотри не опоздай!
— Говорят, к Господу опоздать невозможно. Ты не бойся за меня, Лизавета, состарюсь — покаюсь. А ты, голубушка, не опоздай завтра на самолет: взгляни-ка на часы — завтра уже почти час как наступило, покуда мы тут лясы точили.
Ах, Кирэн, старинная подружка Кирэн! Она неисправима и любит радости жизни, как сама говорит, «до животного неприличия», но с «праздниками жизни» у нее чередуются самые провальные депрессии. Впрочем, она умеет из них вырываться самым невероятным образом. Апраксина вспомнила, как лет пять назад умер муж Кирэн, с которым она была в разводе. «Лизавета, срочно закажи сорокоуст в вашем монастыре: вчера скончался мой Алан. В крещении он Александр. Сделай это для него и для меня, дорогая. Ты же знаешь, по-настоящему я любила его одного!» — «Сделаю, — пообещала Апраксина (и сделала, конечно). — А как умер Алан?» Скорбный голос Кирэн неожиданно взорвался восторгом: «Он умер, как доктор Живаго, — от сердечного приступа, в трамвае! Нет, его смерть была ярче, чем у бедного Живаго, ведь трамвай вез Алана в ПЕН-клуб на представление его новой книги!» Ах, не надо осуждать непутевую и добрую Кирэн, оборвала себя Апраксина и снова попыталась задремать под гул двигателей.
Кирэн встречала их в аэропорту «Де Голль» и была ослепительна в полном смысле слова: на ней было длинное и широкое платье из блестящего шелка оранжево-красно-коричневых тонов, из-под платья виднелись туфельки — одна золотая, а другая серебряная. Макушку Кирэн украшала круглая красная шапочка с нашитыми в несколько рядов серебряными и золотыми монетками и какими-то висюльками, а ее короткие волосы, торчавшие из-под шапочки, обычно рыжие или фиолетовые, на этот раз были окрашены в жгуче черный цвет.
— Ох, Кирэн! — воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. — Что за вид!
— Что-нибудь не так? — всполошилась Кирэн. — Ты же велела заслонить тебя зрительно.
— Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?
— Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?
— Нет слов!
— А платье — узбекское, это натуральный панатлас.
— С разными туфлями сама придумала?
— Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую — черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?
— Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты.
— Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?
На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.
— Это сигнальная шляпа, — пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:
— Ясно — под мухомор.
В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов. Зато Кирэн была тут частой гостьей, хотя у нее с Монжероном были связаны не очень приятные воспоминания детства. Замок Монжерон когда-то был куплен на средства семьи Зерновых, и в нем был устроен приют для русских детей-сирот; и в оном богоугодном приюте заведены были такие строгие порядки, что детей из благополучных семей пугали: «Будешь плохо себя вести — отдадим тебя в Монжерон! Там тебя выучат ходить по струнке!». И однажды непослушную Киру за какую-то особо выдающуюся шалость — за какую именно, Кирэн не признавалась даже Апраксиной — сослали на все лето в Монжерон. Перевоспитать ее там, конечно, не перевоспитали, но по струнке ходить заставили. Зато в отместку Кирэн по ночам бродила по всему замку, закутавшись в белую простыню и тихонько подвывая. Так она породила легенду о «Белой даме», каковая просуществовала до пришествия третьей русской эмиграции: эти ни во что не верили, и легенда тихо скончалась.
