— Какая у вас прекрасная память, княгиня!
— Не жалуюсь. Я даже помню, о чем мы тогда говорили с ним в машине.
— О чем же?
— Он спросил, не укачивает ли меня езда, и я ответила, что никогда не страдала морской болезнью.
Подошла Анна и, увидев, что все трое сидят вокруг садового столика и мирно беседуют, спросила: не хотят ли, чтобы она принесла им что-нибудь попить? Княгиня попросила сока, Апраксина — минералки, инспектор — пива, и Анна снова ушла в дом.
— А почему вы меня не спрашиваете о слугах, живших в этом доме, господин инспектор? — спросила княгиня. — Уверена, что все эти люди находятся на подозрении полиции, а ведь я могла бы многое рассказать о каждом. Неужели мое мнение о них не интересует следствие только потому, что мне на днях исполнилось сто лет? Или есть какой-то неизвестный мне германский закон, по которому люди, перешедшие столетнюю черту, признаются недееспособными наравне с малыми детьми?
— Нет такого закона, княгиня! — улыбнулся инспектор. — Я думаю, здесь просто сыграло свою роль трепетное отношение к вашему возрасту: вас просто не хотели лишний раз беспокоить. Ну и то, что на ваш счет ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений.
— Вздо-о-ор, дорогой инспектор! — пропела княгиня. — В таких делах подозрение должно падать на каждого, кто имел отношение к убитому!
Графиня Апраксина при этих словах слегка порозовела: уж она-то точно ни для кого не делала исключений. Она вспомнила свои подозрения на счет старой княгини, вспомнила и картины, которое подсказало ей воображение: в темноте маленькая старушка с трудом спускается по узкой, скрипящей лестнице со своей мансарды и со словами гнева на устах подступает к ненавистной невестке… Или другая картина: бабушка Нина будит под утро Анну и говорит ей: «Пора!» — и Анна-Авива, бывший солдат израильской армии, в рубашке с завернутыми рукавами…
Графиня мысленно отмахнулась от воспоминаний о былых подозрениях и сосредоточила внимание на беседе инспектора с княгиней.
— Так вы что-нибудь подозрительное слышали или видели в ту ночь, когда была убита ваша невестка?
— К сожалению, вот как раз в этом я вам полезной быть не смогу. После четвергового приема наших с Анной друзей я устала и потом очень крепко спала. Нет, ночью я ничего не слышала.
— Что было потом?
— Потом было утро. Вы знаете, какое это было утро… Но давайте по порядку. В тот день я проснулась еще до восхода солнца; старческая утренняя бессонница, знаете ли. Анна в такое время еще крепко спит молодым утренним сном, и я, конечно, не стала ее будить. Я вышла на балкон и села ждать рассвета. Конечно, Альпы — не Кавказ, но все же Бавария горная страна, и рассветы здесь часто бывают такие же, какие я видела в юности у себя дома: сначала все небо затянуто спящими облаками, а потом восходит солнце и начинает их будить и разгонять, как стадо овечек; птицы в саду просыпаются все разом и исполняют свою первую утреннюю песню. О, эти утренние минуты, я их не отдам никому! Это, знаете ли, наше особое стариковское счастье, ведь у стариков бессонница бывает именно по утрам, а не с вечера: это Бог нам говорит: «Не спите, Мои старые дети! Вот вам еще один день в подарок — принимайте его и дорожите им!» И я дорожу каждой минутой подаренного мне дня, начиная с рассвета… — Она чуть повернула и наклонила голову, и ее тонкий горбатый нос уткнулся в гроздь сирени… — Но я отвлеклась, простите, старуху! Ну так вот, сидела я на балконе и наблюдала восход. Сад был полон тумана, росы и птиц. Я увидела, как голодная белка пробежала к кормушке и заглянула в нее, проверяя, нет ли там чего-нибудь вкусненького; это наш Миша развесил в саду кормушки для белок и птиц.
— Простите, княгиня, что перебиваю вас, — сказал инспектор. — Поскольку с вами не беседовали прежде, я должен сейчас задать вам обязательный вопрос: вы не видели в саду никаких посторонних лиц?
— Нет, в саду никого не было. Только эта скучная особа, сиделка моей невестки, пришла на дежурство: у нее свои ключи от калитки и дома.
— Вы ее не окликнули, не поздоровались с нею? — спросила Апраксина.
— Зачем? Она меня не видела, потому что мое кресло стоит за завесой дикого винограда, а я к ней особой симпатии не испытываю. Ну, я подождала пока солнце взойдет окончательно, полюбовалась розовыми Альпами и снова пошла к себе в спальню, прилегла и даже уснула. Потом я проснулась уже в обычное время, и Анна принялась меня тормошить — туалет, утренние молитвы, завтрак… Вдруг на мансарду поднялась сиделка и вызвала Анну. Вскоре после этого в доме началась какая-то суета, беготня, внизу зазвучали чужие незнакомые голоса, и я догадалась, что произошло что-то серьезное, и в конце концов Анна мне все рассказала… Но вот что я хотела бы сказать и очень настаиваю, чтобы мои показания были как следует зафиксированы.
Инспектор достал из портфеля магнитофон:
— Вы не возражаете, княгиня?
— О нет, напротив! Включайте свою машинку! Так вот, я официально заявляю следствию, что ни один из тех людей, что жили в этом доме, даже в принципе не способен на убийство. Эти люди: моя помощница, сиделка и вообще мой ангел-хранитель Анна, по паспорту Авива Коган, это Айно Парве, работавший в доме шофером, это Эльжбета Маковски, служившая у нас до недавнего времени кухаркой, и это Михаил Назаров, наш садовник на протяжении уже почти трех лет. Это чудесные и честные молодые люди, инспектор! Конечно, они все фантазеры и немножко дурачки, иначе они не пустились бы в эти авантюры с эмиграцией, а жили бы у себя дома. Самое большое преступление против закона, которое они совершили, это то, что они позволили себя эксплуатировать за гроши хищным и оборотистым людям. Вот эти люди, сбивающие с толку молодежь за границей и устраивающие их здесь на птичьих правах, — вот это и есть настоящие преступники! Увы, свою покойную невестку княгиню Кето Махарадзе я не исключаю из этого ряда. Конечно, она никого не вербовала и не ввозила нелегально в Германию, но она уже много лет охотно пользовалась дешевой рабочей силой нелегалов.
— А мы никого из ваших молодых друзей и не подозреваем, дорогая княгиня! — сказал инспектор.
— Правда?
— Совершеннейшая правда! — подтвердила Апраксина. — Но ваши показания будут иметь большой вес для следствия.
— Слава богу! Мне бесконечно жаль мою бедную непутевую невестку, которая никогда не умела жить сама, но всегда умела отравить жизнь другим. Даже катастрофа, сделавшая ее калекой, ничему ее не научила, представьте!
— А должна была? — спросил инспектор.
— Ну конечно! Обычно, приблизившись к смерти, мы начинаем ценить жизнь — не богатую, не успешную, а просто жизнь. Свою и чужую. Каждый год, каждый час, каждое мгновенье. Старики это знают лучше всех.
— Да, это правда, — сказала Апраксина.
— Что вы, графиня! Вы еще девочка! — нежно и лишь самую чуточку свысока — с высоты своих ста лет, произнесла княгиня Нина. — Вы еще не выплыли из суетных глубин жизни в мудрый покой старости, когда уже ни за что временное не держишься, но дорожишь каждой минутой… Потом пройдет, как я догадываюсь, и это, и останется только спокойное ожидание Великой Встречи, уготованной Вечности да кропотливое подчищение грехов и грешков… А вы еще плаваете в самой толще жизни. Анна рассказывала мне о вас: вы гоняетесь за преступниками, караете зло и помогаете попавшим в беду. То есть по мере сил наводите порядок в этой жизни. Что тоже важно и нужно, заметим. Я же давно все проступки и даже преступления, какие способен измыслить испорченный человеческий разум, считаю хулиганством и бесчинством беспризорных детей. Кроме одного: убийство, впрочем как и самоубийство, я считаю величайшим преступлением перед Богом и людьми. Может быть, как раз потому, что так дорожу и наслаждаюсь каждой минутой жизни… А вот моя бедная невестка этого не понимала. Она даже в Бога не верила! Вы представляете, как это было ужасно в ее положении? Господи, прости ей, идиотке, но она еще позволяла себе шутить: «Я не могу сделать самостоятельно ни шага, но если меня потащат отпевать в церковь, я встану и выйду из нее своими ногами!» Так и сожгли ее, бедную, в крематории — согласно ее желанию, которое она много раз высказывала… Как мусор! — голос старой княгини дрогнул, и она опять повернула голову и уткнулась лицом в сирень.
