Мансуров стоял, расставив ноги, и говорил неторопливо, делая паузы между предложениями. Эти паузы давили на Шаповалова сильнее, чем слова.
– Потом у меня появились свои люди. Тренер. Кое-какие пацаны из детдома. Потом вас встретил. Я знаю точно одно: за своих нужно стоять насмерть. Виноваты они или нет, это не тебе решать. Если ты друг, ты друг, а не судья. У судей друзей не бывает, только подсудимые.
На Шаповалова повеяло дурным абсурдом. Он ощутил себя на сцене плохого спектакля, с которого нельзя уйти, потому что ты в главной роли.
– При чем здесь судья, Антоха? Я никого не сужу!
– У меня есть любимый фильм, – так же серьезно сказал Мансуров. – Точнее, два фильма. «Брат» и «Брат-два». Там главный герой, Данила Багров, – он крутой. Родной брат его сдает бандитам, но Данила его прощает. Я раз сто смотрел, как брат ему рыдает в плечо, а Данила сам же его и утешает. Вокруг трупы валяются, всюду кровища… Но ему это не важно. Когда я посмотрел это, у меня в голове все рассортировалось, как товар на полках в магазине. Там – хлеб, сюда – мясо, а гнилые овощи в помойку. Я понял, что для меня главное слово по жизни – это «свой». Друг, брат – без разницы. Вы мне друзья, я за вас готов всех положить. Мне вообще не важно, что Петька сделал. Никто не смеет на него руку поднимать. Потому что он мой друг.
Шаповалов потер лоб. Из актера в абсурдной пьесе он превратился в пловца, которого затягивает водоворот чужого бреда. Все, что говорил Антон, на первый взгляд было правильно, если слушать его в отрыве от происшествия с Петькой. Но Дидовец, покорно сидевший на скамейке с наливающимся синевой фингалом, переводил красивую и действительно проникновенную речь детдомовца в какую-то пафосную чушь.
– Антон, – внятно, как маленькому, сказал Илья, – девчонок нельзя хватать без разрешения. Ты говоришь, без мамы рос… Меня этому правилу научила моя собственная. Им и так тяжело приходится, у них одни только месячные чего стоят. – Он сам не знал, зачем приплел месячные, но чувствовал, что этот аргумент может быть полезен. – Если бы Милена съездила Петьке по морде, разве ты стал бы заступаться за него перед ней?
– Стал бы, – без колебаний кивнул Мансуров.
– Что, и в глаз бы ей засветил? Не выдумывай! Макс, хоть ты ему скажи!
Он обернулся к Белоусову и увидел, что тот смотрит на Антона, открыв рот.
– Макс!
Белоусов переступил с ноги на ногу и шмыгнул.
– Я на твоей стороне, Илюха! Ты все верно говоришь. Девок бить – это западло. Если бы батя о чем-то таком узнал, он бы меня из дома выставил и забыл, что я его сын.
Шаповалов перевел дух.
– А нестеровских надо проучить, – закончил Белоусов. – Вконец зарвались!
Илья на мгновение утратил дар речи.
– И что вы предлагаете? – спросил он наконец.
– Стенка на стенку, – не задумываясь, ответил Антон.
7
Дело закрутилось с невероятной скоростью. Шаповалов в оцепенении наблюдал за военной операцией, которую на его глазах разворачивал Мансуров. Тот действовал грамотно и так четко, что закрадывалась мысль, будто он начал готовиться к происходящему задолго до этого вечера.
Конечно, это было не так.
Ему просто повезло.
Он отыскал две компании, игравшие в футбол, и предъявил им Петьку. Нет, в том-то и дело, что не предъявил! Антон поступил куда умнее. Толстяк с подбитым глазом мог вызвать хохот и насмешки, а ему не нужен был смех – ему нужна была священная ярость. Смех убивает любую битву на корню.
Мансуров не смеялся.
Он рассказал, что избит его друг. Что нестеровские напали, когда тот был один. Что формальным поводом послужила девчонка, но… «Вы же понимаете», – говорил он и усмехался. Парни понятливо кивали в ответ. Дело было не в девчонке, а в принципе!
На глазах Шаповалова всеобщая агрессия из тихого негодования за какой-то час разогрелась до кипящей ярости. Пузыри на ее поверхности взрывались возмущенными криками. Мансуров нашел отличные дрова для этого котла! Надо было отдать ему должное: из него получился первоклассный поджигатель.
При этом сам он оставался спокоен. Так спокоен командир перед сражением, не желающий нервировать своих людей.
Илья сначала пытался что-то сделать, воззвать к разуму своих приятелей. Но момент был упущен. Мансуров захватил инициативу; теперь он дирижировал оркестром. Шаповалов издавал фальшивую ноту, и музыканты лишь из вежливости старались не морщиться, слушая его.
8
Известие о том, что кировские идут на нестеровских, распространилось быстрее, чем пожар в сухом лесу. По дворам сновали мелкие пацаны, вчерашние детсадовцы, а ныне – шпионы и соглядатаи. Они приносили вести, которые с каждой минутой становились все тревожнее. «У Королева банда!» «Они позвали пэтэушников с Фурманова!» «У них лоси здоровые, младше восемнадцати никого нет!»
Два района – Кировский и Нестерова – гудели как ульи. Темнело, и в холодающем воздухе то тут, то там вспыхивали одновременно зажженные сигареты – словно разгорались невидимые костры войны.
«В девять!» – В девять! В девять! В девять! – эхом разнеслось над дворами.
Время было назначено.
Теперь все происходило как будто бы само, словно от неосторожного толчка поезд покатился по рельсам, набирая скорость, но ни машиниста, ни пассажиров в нем уже не было. Шаповалов не был трусом. Он сам охотно ввязывался в драки, а выбитый зуб никогда не считал проблемой. Но сейчас бессмысленность происходящего приводила его в смятение.
Самое главное: правда была не на их стороне. И он это остро ощущал.
Кроме него только один человек не радовался происходящему. Петя Дидовец ходил бледный, и на лице его было написано, что он мог бы многое отдал, чтобы слезть с баррикад. Он даже обратился с воззванием к парням, обсуждавшим тактику боя: «Да ну его… Бог с ними, народ! Пусть живут…», – но его похлопали по плечу и заверили, что будут мстить за него как за родного брата.
К половине восьмого у кировских набралось четыре десятка бойцов. К нестеровским, по слухам, присоединилось не меньше пятидесяти.
– Скоро начнется, – чужим голосом сказал Дидовец. Он сел на бордюр возле Ильи и уткнул лицо в ладони. – Черт меня дернул… с этой Миленой!..
– Все, Петька, ты теперь знамя полка и его же сын.
– Издеваешься? Давай-давай, шути! А что я мог сделать?
– Мог Королеву за задницу не хватать, – предположил Шаповалов, но взглянул на несчастное лицо Дидовца и махнул рукой: – Ладно, извини!
Петька потрогал скулу.
– Болит. Надо было сразу холодное приложить. Они там все смотрят сквозь меня, как будто я пустой полиэтиленовый пакет. Или даже хуже: каждый кладет внутрь то, что ему хочется.
Голос Мансурова перекрыл общий гомон:
