Громкий звук заставляет меня вздрогнуть. Что это? Он выдвигает ящики, переворачивает их! С громким стуком разлетаются Лелины украшения; папильотка залетает под шкаф и выкатывается мне под ноги.
Неужели грабитель?
– Ольга! Ольга, иди сюда!
Нет, не грабитель. Голос у дяди Жени странно глуховатый. Он как будто зовет Лелю из-под земли. У меня мороз бежит по коже, и на этот раз не оттого, что я продрогла.
Шаги удаляются. Стеклянный звон, громкий Лелин крик – ой-ей-ей, он наткнулся на ее бутылочки!
– А-а-а, не трогай меня! – визжит Леля. – Ты спятил?
– Шваль! Пьяная шалава! А ну, иди сюда! – Теперь он рычит как цепной пес.
– Не трогай меня! Ты сам пьяный!
– Я сказал, иди сюда!
– Отстань! Пошел вон!
Они носятся по дому друг за другом, точно дети, затеявшие догонялки. Но эта игра мне совсем не нравится.
– Что, уехал Черняев, любовничек твой? Чем ты с ним расплатилась, что он на весь поселок хвастался?
– Что ты мелешь?
– Где часы?! – вдруг орет дядя Женя. От этого крика я приседаю и закрываю уши ладонями. – Часы где, сука?
Ох, только не это.
– Какие часы? – лепечет Леля. – Котичек, ты о чем? Я ничего не знаю! А-а-а-а, не трогай меня!
Даже сквозь ладони я слышу, как дядя Женя тащит жену по коридору. Леля сучит ногами, верещит и пытается его царапать. Хлоп! Хлоп! – словно кто-то начал рукоплескать актерам на сцене.
– А-а-а-а-а! Сволочь, тварь, урод!
Это были затрещины. Он волочет ее сюда и лупит по щекам!
– Показывай часы!
Громкий стук падающего тела, вопль боли, всхлипы. Женя швырнул ее на пол и стоит над ней, тяжело дыша – я слышу каждый вдох.
– Я не знаю, о чем ты… – скулит Леля.
– Часы! Которые я тебе подарил! Двух недель не прошло! Вспоминай, стерва пьяная. Где они теперь?
– Здесь! В ящике! – отчаянно кричит Леля.
– Врешь! Я уже искал – нет их здесь! Кому ты их отдала? Антикварная вещь… ты хоть знаешь, сколько они стоят? Черт с ними, с деньгами… я ведь тебе их от всего сердца… А ты – лярва ты бездушная, кошка блудливая! – что ты с ними сделала?
Я больше не могу отсиживаться в укрытии! Будь что будет, но я должна сказать правду.
Едва я выпрямляюсь, чтобы сделать шаг в комнату, Леля начинает смеяться. Это не привычное мне пьяное хихиканье. С губ ее срывается издевательский громкий смех. Шелестит платье – она поднялась с пола. Они стоят друг напротив друга, дядя Женя хрипит как испорченный патефон, а Лагранская хохочет ему в лицо.
– Что я с ними сделала? Точно хочешь знать? Я их Грише подарила!
Дядя Женя хрипит громче. В нем как будто что-то сломалось, а он пытается починить и не может.
– Все ты правильно понял. – Леля швыряет одно слово за другим брезгливо, как подачку. – Он молодой, красивый, ласковый… А ты!.. Ты посмотри на себя!
– Заткнись!
– Ты рядом с ним – дворняжка, понимаешь? А он кобель породистый!
– Кобелей тебе захотелось… – цедит дядя Женя.
– Захотелось! – Голос у Лели наглый, ликующий. – Другие своих жен на моря везут, в Сочи… А ты меня на этой поганой даче запер: сиди, Леля, среди елок! Вот я и нашла себе елочку… с крепким сучком…
– Тварюга!
Дядя Женя изрыгает такую брань, что я сжимаюсь, как мышонок. А Леля хохочет в голос. Я не вижу ее, но знаю, что она стоит подбоченясь, встряхивая золотыми кудряшками, щеки у нее багровые от его пощечин, губы искусаны в кровь. Леля взбесилась!
– Плевала я на тебя! – кричит она. И правда плюет.
Грохот, крики, визг, шипение! Что-то страшно валится об пол – и меня оглушает звон. Летят стекла от разбившегося трельяжа, и пока дядя Женя орет и страшно матерится, Леля убегает – только слышен легкий быстрый топот.
– Стой, дрянь!
Я выскакиваю из-за шкафа. Весь пол засыпан осколками стекла, как бриллиантами! Посередине комнаты растопырил ноги в потолок трельяжный столик. Все сметено, все разбито вдребезги.
– Бездарь! – доносится женский крик из спальни. – Ничтожество!.. Ты и в постели ничтожество, и на площадке! А-а-а-а! Помогите!
Стоя в коридоре, я вижу, как из дверного проема спиной вперед вылетает Леля, – точно кукла, отброшенная ребенком. Она съезжает по стене, но почти сразу подбирается, рычит, стоя на карачках, и кидается на дядю Женю. Ее пальцы на его горле… Она как маленький цепкий зверек.
Они в пяти шагах от меня – хрипят, валятся на пол, колотят друг друга куда ни попадя; Лелины прелестные кудряшки в крови, дядя Женя воет и взмахивает прокушенной рукой.
Я кидаюсь прочь, не разбирая пути. Впервые в жизни мне все равно, что меня увидят Лагранские, я лишь хочу очутиться как можно дальше отсюда, на другом конце света, на Луне, на Марсе – лишь бы никогда не слышать их звериных голосов. Мне так страшно, как не было никогда в жизни!
За спиной слышен вскрик, сухой короткий треск, словно подломилась ножка стула. Нет, не буду смотреть, как они крушат мебель! Ужас толкает меня в спину, и даже часы-луковка не могут от него защитить. Где взять волшебную расческу, чтобы за мною встал лес и отгородил от чужой беды?
Я бегу, падаю и снова бегу. Дача Лагранских за моей спиной вырастает, разбухает… Меня накрывает ее черной тенью. Кричат, плачут, стонут – или это ветер свистит в ушах?
За нашим сараем высокая трава. Я падаю в нее без сил, как в воду пруда. Меня трясет. Руки заледенели, а лицо пылает, и я сама не могу себе объяснить, отчего так сильно испугалась. Да, они поссорились, но разве я не видела прежде, как дерутся взрослые?
«Да ведь Лагранские – семья», – осеняет меня. В семье не могут драться. Спорить, шутить, ругаться, обижаться – да, но бить друг друга со всей силы, со всей злости? Впервые за свои десять лет я понимаю, как мне повезло с семьей. Смысл слова «благополучная», которое я слышала краем уха, становится кристально ясен. Ведь я могла бы родиться у дяди Жени и Лели! Мне стыдно от мысли, что я не раз мечтала обменять папу на дядю Женю с его вечной готовностью вступить с нами в игру, с его радостным смехом, с уважительным отношением к любой малявке вроде меня. Дядя Женя – сильный, хоть и невысокий, он каждый день занимается с гантелями, а папа… Ну да, папа похож на недоваренную макаронину. И никогда не подкидывает меня под потолок, и не бросает мне мяч в вышибалах, и не вырезает для меня лодочки из сосновой коры… Но никогда, никогда мой папа не способен так рычать на маму, как дядя Женя, и бить ее по лицу.
– Провались они пропадом, ваши лодочки! – шепчу я в траву. И плачу, плачу горько и бессильно, как человек, впервые столкнувшийся с отвратительным изъяном прекрасного прежде мира.
