Наплакавшись, я вынимаю из кармана часы. «Тик-так, – утешают они, – тик-так, это пройдет! Смотри: мы отсчитали всего минуту, а ветер уже высушил твои слезы».
При мысли о том, чтобы вернуть их Лагранским и во всем сознаться, меня бросает в холодный пот. «Воровка! Дрянная лгунья!» Только что я думала, как повезло мне с родителями; но правда в том, что когда случится беда, я останусь с ней один на один, в этом у меня нет ни малейших сомнений. Так устроен мир. Папа с мамой не вступятся за меня, как не вступилась мама за Котьку, укравшего огурцы. Они будут стыдиться меня, они отрекутся от своей дочери!
Может быть, дедушка займет мою сторону? В шелесте травы я слышу неразборчивые, но отчетливо злобные шепотки. «У Бережкова внучка – слышали? – воровка!» «Я всегда говорила, гнать его в три шеи!» «Давидович? Дааа, кровь-то дурная!» И смех, гадкий смех соседей.
Давно забытые голоса поднимают змеиные головы, и кусают меня, и впрыскивают свой яд. Я ведь помню, как бабушка плакала: «Ваня, незаменимых нет, осторожнее, Ванечка!» Взрослые все от меня скрывают, меня выгоняют, когда затеваются серьезные разговоры, но кое-что я все-таки улавливаю. Мой дед, огромный, талантливый, который, подобно атланту, держит на своих плечах великую киностудию «Мосфильм», – мой дед уязвим.
Я должна вернуть часы, обелить имя Лели… Но еще я должна защитить свою семью. Если люди узнают, что Иван Бережков вырастил воровку, его выгонят. И наши две фотографии будут висеть на позорной доске.
Как я должна поступить, чтобы никто не пострадал? Кого выбрать – дедушку или Лелю?
Час спустя я возвращаюсь домой. Решение принято. В зеркале я вижу отражение, которое не сразу узнаю: не девочка, а какой-то ходячий растрепанный труп.
Я буду защищать деда. Никто не узнает про часы Лагранской!
7
Следующий день проходит тихо. Я сплю все утро: не просыпаюсь ни в девять, когда дедушка приходит будить меня, ни в десять, ни в одиннадцать. Такого не бывало прежде. «Все дело в быстром росте», – авторитетно говорит бабушка; я слышу ее голос сквозь сон.
И опять проваливаюсь в темноту.
К обеду мне приходится выбраться из постели. Пошатываясь, как сонная муха, я иду в столовую. Бабушкин куриный бульон возвращает меня к жизни.
То, что случилось вчера, не должно повториться. Нужно поговорить с дядей Женей, умолять его, чтобы он сохранил мою стыдную тайну. Как мне раньше это не пришло в голову! Дядя Женя добрый, он меня простит.
«А Леля?» – спрашивает чей-то тихий голосок.
Леля… Она непременно проболтается! Нет, Леля ни о чем знать не должна. Мы с дядей Женей что-нибудь придумаем… он умный, он поможет.
Удивительно, но даже после вчерашней сцены я совсем не боюсь его. Существует два дяди Жени: один мой друг, веселый и добрый; второй – ревнивый Лелин муж, режиссер «с неуемными амбициями», как говорит о нем дедушка; он бьет жену по щекам и называет паскудой. Ни при каких условиях первый дядя Женя не может превратиться во второго. С ним я в большей безопасности, чем с любым из мужчин нашего поселка.
Не знаю, удается ли мне объяснить, какое доверие я к нему испытывала? И как ужасало меня его обращение с женой. В детях легко уживаются самые противоречивые чувства. Он был самым злым человеком, которого я знала; во всем свете не было никого добрее его.
Однако мой план внезапно расстраивается.
После обеда к бабушке заявляется в гости дальняя знакомая, жена какого-то мосфильмовского деятеля, и среди сплетен и пустой болтовни вдруг выпаливает:
– От Лагранского-то жена сбежала, слыхали?
Бабушка ахает.
– С любовником, – подтверждает очень довольная жена деятеля.
– С Гришей?
– То ли с Гришей, то ли с кем другим… Она же слаба на…
– Анна! – рявкает бабушка, и гостья от испуга роняет вилку. – Ты что здесь уши греешь? Пообедала – марш гулять!
Бедную женщину бабушка испепеляет таким взглядом, что та вжимается в стул. Я послушно плетусь к двери, долго вожусь с обувью, а затем пулей слетаю с крыльца, огибаю дачу и пристраиваюсь под открытым окном столовой.
Леля – слаба? Да у нее один чемодан килограммов сто весит! А она его собрала и ушла с ним от дяди Жени.
«Как же она, бедная, тащила его до остановки?» – думаю я. Но от размышлений над трагичной судьбой Лагранской меня отвлекает рассказ бабушкиной гостьи.
– Евгений, по всей видимости, вчера снова рукоприкладствовал, – тянет она. – Где-то я его понимаю, Люба. Поразительно, что он столько лет ее терпел…
– Не терпел, а любил, – задумчиво говорит бабушка. – Ох, как же он теперь…
– Знаешь, не пропадет! Я его видела: держится молодцом, голос бодрый. Вся эта семейная драма, конечно, и так была секретом Полишинеля, но Женя решил открыть карты. Честно признался, что вспылил, надавал Ольге оплеух. Потом уснул – полагаю, выпил, чтобы успокоить нервы. Когда проснулся, нашел только записку: не ищи, с тобой больше быть не могу, ухожу с тем, кто меня любит, я вольная чайка, а не канарейка в клетке. Вся Ольга в этом! Чайка, подумать только…
– Неужели и в самом деле с Гришей? – вслух думает бабушка. – Он совсем мальчишка…
– Разница в возрасте – не помеха истинной любви! – хихикает гостья. – Я даю ее пылким чувствам два месяца. Потом вернется к своему Женьке как побитая собака. Кому она нужна, Люба? Во-первых, возраст, во-вторых, внешние данные тоже, хм, на любителя…
– Ерунду мелешь, – миролюбиво говорит бабушка. – Ольга – красавица. Поди еще ее замени! Кто у Жени играть будет?
Гостья смеется.
– Плохо же ты знаешь московскую киношную богему. На место Ольги сейчас выстроится очередь! Тоже, что ли, встать в хвост…
Жена деятеля неприятно посмеивается. Бабушке разговор перестал нравиться, и она без особых церемоний выставляет гостью.
– Посплетничали – и будет.
– Пойдем со мной! Что ты сидишь тут как сыч, Люба!
– Дел полно, – строго отвечает бабушка. – Заходи еще, как будет время. Повидаемся.
8
Сенсация занимает умы арефьевских дам целых три дня. В нашем тухлом болоте эта новость – точно брошенный в воду камень: все булькает, брызжет и разливается грязной водой.
Но шестнадцатого августа дед приносит тяжелое известие: под Хабаровском разбился самолет, погибло больше шестидесяти человек. В газетах об этом говорится коротко: неподходящие метеорологические условия, и число жертв не называется, но все откуда-то все знают. Луч общественного внимания перемещается на катастрофу союзного масштаба. Как-то неловко обсуждать брошенного мужа, когда происходит трагедия.
Меня не ужасает катастрофа. Она где-то далеко, и погибшие люди для меня – всего лишь имена колонкой в газете «Правда». А дядя Женя – вот он, рядом.
