Бабушка с дедушкой спорят, будет ли он искать сбежавшую жену. «И с ней плохо, и без нее погано», – вздыхает бабушка. По правде сказать, я скучаю по Леле. Иногда мне кажется, будто ее кудрявая золотая головка мелькает в окне.
Эти дни я даже близко не подхожу к даче Лагранских. Пережитый ужас еще свеж в моей памяти. Но постепенно он вытесняется облегчением. Если Леля сбежала, я могу ничего не рассказывать ее мужу! Мое преступление останется нераскрытым.
Но часы… Карманные часы из сообщника превращаются в мучителя.
Я не могу смотреть на них без содрогания. В ушах звенят разлетевшиеся вдребезги зеркала, и столик задирает вверх мертвые козлиные ноги. То, что случилось между Лелей и дядей Женей, случилось по моей вине. Часы поманили меня, и я послушалась.
Вернуть их Лагранскому? Немыслимо!
Спрятать?
Отдать какому-нибудь бедняку? Я знаю о них из книг Андерсена и Диккенса, а еще родители иногда упоминают кого-нибудь из знакомых, который «пропил все, что имел, и даже более». В мою память крепко впечатались слова дяди Жени о том, что часы – антикварная вещь, имеющая большую ценность. Я представляю, как могла бы осчастливить кого-нибудь дорогим подарком. Но вот беда: в моем кругу совершенно нет бедняков! И даже те, кто пропил, не стучатся в дверь нашего дома. Моя щедрость и доброта остаются невостребованными.
9
Солнце нынче почти не греет. Облака сверкают, как айсберги, и ветер несет с собой холод осени. Во всяком случае, так мне кажется, когда я иду к пруду Лагранских, – нет, не иду, бреду, волоку ноги еле-еле, и на душе у меня тяжело.
Я должна избавиться от часов. Кто-нибудь найдет их, это лишь вопрос времени. Родители добьются правды. Кто-кто, а мама это умеет!
У меня рука не поднимается закопать часы в земле. Это нежное золото, эти тонкие стрелки будут гнить среди корней? Черви станут ползать вокруг них, вездесущие муравьи проберутся внутрь, а безупречный механизм сожрет дрянная плесень? Никогда!
Часы долго были моим сообщником и утешителем. Потом стали обвинителем, а последние два дня они – свидетель. Их тиканье говорит громче любых слов.
Но я придумала, что с ними делать!
На берегу пруда, как всегда, тихо и безмятежно. Желтые листья плавают по воде – первые кораблики, разведчики осени. Скоро сюда слетит целая эскадра, завоюет мое королевство. Но меня здесь уже не будет.
– Прощайте! – шепчу я часам.
И прижимаю губы к прохладному металлу.
Березы и осины волнуются над головой. Я дрожу в своем легком сарафане, хотя термометр утром показывал привычные двадцать пять градусов.
– Прощайте!
Золото к золоту: к солнечным лучам, пронизывающим толщу воды, к искристым рыбкам. Вы погрузитесь в ил, вас обовьют водоросли. Вы станете настоящим подводным кладом; кораблем с сокровищем, ушедшим на дно.
Я размахиваюсь и швыряю часы в центр темного зеркала. В воздухе сверкает золотая цепочка, точно короткий след от самолета, и луковка исчезает, звонко булькнув напоследок. Краткий сверкающий промельк в верхнем слое воды – и только круги на потревоженной глади свидетельствуют о том, что здесь что-то произошло.
«Свободна, свободна!» – говорю я себе, возвращаясь домой. Больше нет улики! Некому свидетельствовать против меня!
– Не слышно про Лелю? – спрашивает вечером дедушка.
Бабушка машет рукой:
– Говорят, уже объявилась в Ленинграде! Не с Гришей, зря на него напраслину возводили, не такой он парень, чтобы убегать с чужими женами. С каким-то военным.
Дедушка отчетливо хмыкает.
– Кто говорит?
– Зинаида Алексеевна, жена Коврова.
– Ну, этой всегда все известно лучше всех! А Евгений молчит?
– Молчит, – вздыхает бабушка. – Ох, бедолага, бедолага…
Дедушка пристально смотрит на нее. Но только поджимает губы.
– Сходил бы ты к нему, – осторожно говорит бабушка.
– Люба, не начинай!
Бабушка убеждена, что семья – это ячейка общества, а значит, происходящее в ней касается всех вокруг. Больше всего она не любит поговорку «сор из избы не выносят». «Это не сор, а внутренние отношения! Люди имеют право знать!»
Дедушка терпеть не может совать нос в чужие дела, бабушкиных приятельниц-сплетниц презирает и называет курятником.
– Не по-соседски это, Ваня…
Дедушка бросает ложку на стол.
– Сколько лет мы женаты, столько не могу понять, как твой интеллект уживается с неуемной тягой к коллективизму. Ты даже не осознаешь, насколько твое предложение оскорбительно и для меня, и для Евгения! Я бы еще понял, если бы ты желала таким образом заполучить сведения из первых уст. Это было бы мелко, да, но объяснимо. Однако ты с идеализмом клинического идиота веришь, что это необходимо и мне, и Лагранскому! Ах да, и всему Арефьеву, начиная от Анюты и заканчивая кромешной дурой Зинаидой Алексеевной.
– А ты… ты – индивидуалист! – выпаливает покрасневшая бабушка.
Услышав это страшное оскорбление, я сжимаюсь над тарелкой.
– Давай еще поспорим о приоритете общественного блага над личным! Тьфу! – Дед резко встает и уходит, швырнув салфетку.
– А ты что не ешь? – набрасывается на меня бабушка. – Не в театральном буфете, не рассиживайся!
– Как я там рассядусь, если антракт всего десять минут, – бурчу я себе под нос.
Мне кусок в горло не лезет. Их ссора здесь ни при чем.
Я не могу перестать думать о часах.
10
Вечером дедушка запирается в своей мастерской. Он работает над новым фильмом; теперь ему долго будет не до меня. Я слоняюсь по дому как неприкаянная. Может быть, если бы мне удалось поговорить с дедом… о чем угодно! Само его присутствие действует успокаивающе.
Меня гложет тоска, какой я не испытывала прежде. Золотой диск стоит перед глазами. Под теплым ватным одеялом я все равно дрожу; мне кажется, сквозь окна просачивается зверский холод.
Бабушка мрачно сопит в кухне, переживает ссору. К ней не сунуться, не пожаловаться.
Выпить бы всю воду из пруда! А там, на дне, лежат часы и ждут меня.
Наконец я засыпаю. Во сне за мной по берегу реки бежит Леля и кричит: «Верни мое, дрянная мартышка! Верни мое!» Лицо у нее белое и круглое, как циферблат.
Наутро дедушка с бабушкой не разговаривают. Пока я спала, они успели разругаться окончательно. Я переживала бы, как переживает всякий легковозбудимый ребенок, тревожный сторож семейного благополучия… Но меня волнуют другие мысли.
– Ты что-то молчалива сегодня, – с упреком бросает бабушка, хотя на днях бранила меня за болтливость.
Я молчалива, потому что у меня болит горло. В нем поселились дикие коты и рвут его когтями так, что больно глотать даже сладкий чай. Но сейчас вся семья для меня – чужая, мне некому жаловаться. Да и что значит горло по сравнению с моим талисманом! Его больше нет. Я осталась один на один со своей утратой.
