Что в той гложущей тоске было от меня, десятилетнего ребенка, а что – тяжелое наваждение, прелюдия бреда? Бабушка, всегда обеспокоенная тем, чтобы я не простыла, из-за обиды на деда пропустила начало моей болезни.
Нигде мне нет места. Я бегу в лес: там холодно и пауки. Пытаюсь играть с девочками, но мне тошно от их глупого хихиканья и хвастовства. У меня к душе как будто привязана веревка, и кто-то дергает за нее, дергает без конца, словно хочет вырвать ее из моего тела.
Конец этой веревки утоплен на дне пруда.
День клонится к вечеру. Я пропустила обед, опоздала на ужин… Меня, наверное, хватились, но мне все равно. Солнце зацепилось за острые пики елей, лучи скользят по траве, прокладывают мне желто-зеленую дорогу.
Скорее, скорее! Я мчусь к пруду, забыв о боли в горле. Вчера я совершила самую большую глупость в своей жизни! Сегодня я все исправлю.
Они ведь не успели испортиться, правда? Мои мысли лихорадочно скачут. Вернуться в Москву… найти часового мастера… Деньги? Накопить на завтраках, занять, украсть, в конце концов! Их починят, они поправятся… Горло перестанет болеть, и циферблат… то есть лоб… лоб стиснут золотым обручем… Его снимут, и все будет хорошо.
У Лагранских хлопает створка окна. Дядя Женя вернулся, его машина стоит перед воротами; он в кухне, наверное, готовит ужин, а может, сидит перед бутылкой водки… Мне все равно. Золотой магнит тянет меня к себе. В ушах звучит голос сирены, поющей со дна черного пруда. «Забери меня отсюда, верни меня! Разве ты сможешь обойтись без своего талисмана? Я буду с тобой долго-долго, ты спрячешь меня у сердца, никто не узнает нашей тайны».
Почему поссорились бабушка с дедушкой? Потому что я выкинула часы. Пока они отсчитывали наше время, все шло хорошо.
Стоит мне увидеть воду и склонившиеся над ней ветви, я чувствую небывалый прилив сил. Вся моя слабость исчезает. Я – птица, готовая взлететь! Скорее, скорее!
Земля пружинит под подошвами, высокая трава щекочет ноги. Я на бегу сбрасываю обувь. И, не останавливаясь ни на секунду, прямо в сарафане ныряю вниз головой с берега.
Как много рыбок… Я и не знала, что их водится столько в моем пруду! Прочь, прочь! Водоросли тянутся ко мне, вода кажется ледяной, но так даже лучше… легче…
Да зачем же здесь столько рыб!
Я машу руками, разгоняя мелкое серебристое дрожание. Обитатели пруда стремительно скользят мимо. Зеленая бахрома незаметно обвивается вокруг моих щиколоток, я наклоняюсь, чтобы отцепить этих скользких гусениц… А когда поднимаю глаза, передо мной стоит голая Леля.
Ее глаза слепы. Ее волосы покачиваются, словно седые водоросли. Босыми ногами Леля цепко держится за гантели дяди Жени, утопленные в иле. Веревка оплела ее маленькие белые ступни, проползла через уродливые железные снаряды и скрылась среди стеблей.
Там, внизу, какое-то копошение… Мелкие существа вновь стягиваются к нам.
Чего они хотят от нас?
ЛЕЛЯ, ЗАЧЕМ ОНИ ЗДЕСЬ?
Леля открывает глаза, похожие на переваренный яичный белок. Улыбается мне синими губами.
Я кричу, давно уже кричу, я машу руками, отбиваюсь от водорослей и рыб, а плотная вода подталкивает меня к Леле, – она вот-вот ухватит меня бумажными пальцами, нежно прижмет к себе, и тогда мы вдвоем останемся здесь, будем стоять в обнимку, покачиваясь, – две мертвых девочки, хозяйки остановившихся часов. Нас засыплет листьями. Мы вмерзнем в лед. Нас никогда не найдут.
Вверх, к свету! Я барахтаюсь, и меня наконец выбрасывает из тухлой зеленой мути на свет. Из меня толчками льется вода; кашель раздирает горло. Ползком, подвывая от ужаса, я карабкаюсь на берег, цепляюсь за траву, загребаю землю; я бы вцепилась в нее зубами, лишь бы не сползти обратно.
Часы за спиной хищно щелкают стрелками: все громче, громче, громче! Леля идет за мной, подбрасывая их в руке. Несколько страшных мгновений я близка к сумасшествию, пока не осознаю, что это я стучу зубами. Кто прерывисто дышит возле меня, икает, хрипло посвистывает через дыру в горле? Это не я. Со мной не могло такого случиться!
Воздух густой и плотный.
Идти сквозь него так тяжело.
С меня течет вода. Много, много воды…
Мой дом все дальше и дальше, он отъезжает, когда я делаю очередной шаг, как поезд по рельсам… Должно быть, в Арефьево проложили железную дорогу… Почему мне никто не сказал?
Здесь должна быть станция. Станция отправления.
Меня дергает за руку прохожий. Лицо у него расплывается, он тоже из тех, кто в озере… Может быть, мы и сейчас там? Иначе отчего так холодно… А вдруг наш поселок мне только снится? Прохожий что-то говорит, требует билет, но мне нечего предъявить ему и нет денег за проезд. Контролер! Он кричит, он хватает и тащит меня! Нет, нет, пожалуйста, не надо! Я не хочу в озеро! Я буду хорошей девочкой, обещаю! У меня даже есть грамота от Ленина, он написал ее молоком на хлебной бумаге и потому ее никто не может прочесть, но она есть!
НЕ ХОЧУ В ОЗЕРО!
Мир опрокидывается. Я падаю лицом в макушки сосен.
Когда надо мной возникает белое как мел лицо дедушки, вокруг него сгущается темнота.
Дедушка, ты тоже мертвый? Это все из-за меня. Прости!
11
Что было потом?
Я провела в больнице около месяца. Когда сознание вернулось, первой, кого я увидела, была медсестра в белом халате; я захрипела и снова провалилась в забытье. Одни и те же образы преследовали меня: из трещины на потолке разливалось озеро, озеро превращалось в часы; из циферблата, отводя от лица назойливые стрелки, смотрела Леля.
Быть может, я и проговорилась в бреду, но мой лепет никто не разобрал.
Выздоровев, я учусь заново ходить и говорить. От слабости у меня ноги как будто полые. Вместо членораздельной речи какой-то фарш из перемолотых слов. «Артикуляции никакой», – озадаченно говорят взрослые, когда думают, что я не слышу.
Три месяца я проведу дома. Со мной будут заниматься логопед и физиотерапевт. Потом мама с папой начнут ссориться из-за того, дать ли мне этот год отдохнуть от уроков или отправить в школу; в итоге мне придется нагонять пропущенное. Учительница называет меня умной девочкой. Но я все равно закончу год с тройками.
В Арефьево я не вернулась. Ни следующим летом, ни через два года, ни через три. Родители перепробовали все, от уговоров до угроз. Однажды папа силой запихал меня в машину. Когда он выезжал из двора, я открыла дверь и вывалилась на асфальт, ободрав бок и правую руку до крови. Он не разговаривал со мной неделю, а вместе с ним и мама.
Раньше это всегда срабатывало. Я не выносила молчания родителей и готова была пойти на что угодно, чтобы они снова начали меня замечать. Моей стойкости или обиды редко хватало даже на три часа.
Раньше – но не теперь.
За неделю я не открыла рта. Мама с папой могли злиться сколько угодно; я знала: в Арефьеве меня ждут дедушка и бабушка, наш прекрасный дом, приблудная кошка Мурзя, сосны и река…
