– Бедный Лестер, – Колет благодарно улыбнулась ему за то, что он сменил тему. – Он не может быть настолько плох, если нравится твоей сестре.
Она все еще выглядела расстроенной. Обри попытался придумать новую тему для разговора.
– И все-таки, – сказал он. – Хейзел потрясающая. Я рад, что встретил ее.
«Невероятно рад».
Колетт снова улыбнулась.
– В ней есть что-то… невинное. Война просто отвратительна, а человечество сошло с ума, но Хейзел остается такой чистой.
Обри взглянул на нее.
– Как и ты.
Брови Колетт поползли вверх.
– Это не так. Война как следует вытерла об меня ноги.
Как она могла такое сказать? Она, такая милая и очаровательная, не только на вид.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он. – Кто-то причинил тебе боль?
Колетт колебалась.
Ему было до нее дело. Она видела в его глазах искреннее беспокойство. Ох, лучше бы он не спрашивал.
– Кайзер Вильгельм, – ответила она.
Вдруг Колетт показалось, что ее тело пронзили гвозди. Тонкая скорлупа разбилась на крошечные осколки.
– Что случилось?
Гвозди кололи ей кожу.
– Ну, знаешь, – сказала она. – Война ужасна, а жизнь несправедлива.
Обри мог бы написать толстенную книгу о несправедливости, но она явно что-то недоговаривала.
«Привяжись к нему, Колетт, и ты его потеряешь, – сказала она себе. – Если его не отпугнет твоя кровоточащая душа, тогда его заберет война».
Колетт глубоко вдохнула. Ей стало лучше. Она снова стала собой. У них с Обри было кое-что общее: музыка. Они могли бы стать музыкальными друзьями.
– Ты над чем-нибудь работаешь? – спросила девушка. – Есть какие-нибудь новые композиции? Джазовые аранжировки? – На секунду она замолчала. – Помнишь тот марш, который ты превратил в блюз? Fantastique!
Обри прекрасно понимал, что она делает: уводит тему разговора в другое русло. Но он был не против поговорить о музыке.
– Все дело в твоем пении, Колетт. Я никогда не встречал ничего подобного.
– Неужели?
– Я имею в виду не только твой голос.
Отстраненное любопытство, с которым она воспринимала все, что он говорит, сводило его с ума.
– Боюсь спросить, – начала девушка. – Но что же помимо моего голоса влияет на то, как я пою?
Он осторожно повернулся к Колетт, чтобы не задеть ее ногой.
Когда он успел оказаться так близко? На самом деле Обри хотел сказать, что думает о ней целыми днями, с каждым замахом кирки и с каждым ударом молотка. Что он исписал всю нотную тетрадь песнями, которые идеально подойдут для ее голоса, для ее регистра. Страстные и мрачные. Эмоциональные.
Вот ее истинная натура. Колетт была эмоцией.
– Ты изменила мое представление о музыке, – сказал он. – Я работаю над новыми песнями. Пока не придумал слова, но у меня уже есть мелодии, так что…
– Я изменила твое представление о музыке? – Она изумленно покачала головой. – Я – простая девушка, которая поет французские песни. А твоя музыка искрится электричеством.
– Но это правда, – возразил он. – Боже, хотелось бы мне показать тебе, что я имею в виду, на пианино. До этих пор я старался сделать все быстрее, усложнить мелодию. Покрасоваться, понимаешь? Я хотел придать музыке гламура.
Колетт не знала, что на английском языке означает слово «гламур», но она была слишком вежлива, чтобы спросить.
Обри решил, что он ее утомляет.
– Ты заставила меня задуматься, – сказал он. – О том, как вытащить из мелодии все чувства. Чтобы ее можно было прожить. Это именно то, что ты делаешь.
Не думай, что я не заметила тебя, Аполлон. Ты махал в окно, как надоедливый сосед. Уходи.
«Обри Эдвардс, – сказала я ему. – Ты здесь не для того, чтобы говорить о музыкальной теории и технике вокала».
– Ты – загадка, – Колетт Фурнье, – сказал Обри. – Как и то глубокое, темное место, куда уходит твое сознание, когда ты поешь.
Колетт не знала, что ему ответить. Она не думала, что ее пение возникло из какой-то внутренней истины, из болезненных воспоминаний. Конечно, она злилась из-за произошедшего в Динане. Она унесет свою ярость в могилу. Девушка боялась, что из-за того, что Обри нравился ее голос, юноша выдумал себе ту Колетт, которой не существовало.
– Что с тобой произошло? – тихо спросил он.
«Зачем он настаивает? Беги, Обри, беги. Я слишком сломана для того, чтобы меня любили. Я теряю все, что люблю».
И все же, он был здесь, этот американец, с наэлектризованными пальцами и подвижными руками, сидел перед ней, в мягком свете оранжевой лампы. Он спрашивал Колетт о ее настоящей жизни и терпеливо ждал ответа.
Они были одни в темноте. Никто их не слышал. У Обри было много шансов воспользоваться ситуацией, но он этого не сделал.
Поэтому она рассказала свою историю о жизни в Динане: о волшебном городке, который отражался в водах реки Мёз, о ее счастливом детстве, о лилиях возле крепости, о маме, папе и Александре, о ее дядях – Поле и Шарле, и о ее кузене Габриэле. Об «Изнасиловании Бельгии», и об уничтожении Динана. И, наконец, о женском монастыре и о Стефане.
Когда ее глаза покраснели, а из носа потекло, Обри дал ей носовой платок, но не позволил себе распускать руки. Он словно говорил: «Ты так долго несла это бремя в одиночку. Позволь мне нести его вместе с тобой».
История Колетт разбила Обри сердце. Без какого-либо толчка с моей стороны, он раскрыл руки, и она бросилась ему в объятия. Его слезы капали ей на волосы.
Обри хотелось ее утешить, но что он мог сказать?
– Я здесь, – прошептал он. – Я с тобой.
Он и правда был с ней. Впервые за несколько лет Колетт не чувствовала себя одинокой.
Обри прижал ее к себе. Кто мог причинить этой девушке столько боли? Какой дьявол мог уничтожить драгоценную жизнь этого милого человека; разрушить счастье этой яркой, доброй, сильной, смешливой девушки?
В тот момент он по-настоящему осознал, почему нужно было любой ценой остановить немцев и выиграть эту войну. Кроме того, он понял, что когда настанет его черед отправляться в траншеи, он не сможет попрощаться с Колетт и покинуть ее.
Даже тем вечером, Обри было тяжело уходить. Быстрый поцелуй, который она подарила ему у двери, был наполнен не страстью или желанием, а симпатией, привязанностью и благодарностью.
Обри возвратил поцелуй и выскользнул за дверь.
Афродита
Стефан – 26 января, 1918
В ту ночь Колетт снился Стефан.
