– Ты не представляешь, как я рада, что ты очнулась.
Хейзел улыбнулась и открыла глаза.
– Я тоже рада тебя видеть, – она осторожно вздохнула. – Три дня?
– Лентяйка.
Хейзел начала смеяться и сразу же ощутила острую боль в груди.
– Колетт, – сказала она, – что со мной случилось?
У Колетт сжалось сердце. С чего начать?
– Ты помнишь поездку на поезде?
Хейзел кивнула.
– Ты помнишь взрыв?
Хейзел нахмурилась.
– Взрыв? – Она ждала. Ее разум все еще был затуманен. – Может быть.
– Снаряд попал в наш поезд, – мягко объяснила Колетт. – Погибли люди. А те, кто выжил – получили травмы.
Хейзел всмотрелась в лицо Колетт.
– С тобой все в порядке.
Колетт сглотнула. «Она не помнит, что сделала». Девушка открыла рот, чтобы все рассказать, но остановилась. Я сказала ей не делать этого.
– Ты же знаешь, – весело сказала Колетт, хотя эти слова убивали ее изнутри. – Мне всегда везет.
– Еще бы, – Хейзел ухмыльнулась. – Из-за чего я пострадала?
– Разбитое стекло, – сказала Колетт. – Оно было похоже на шрапнель. Твое тело было покрыто порезами, и они сильно кровоточили. – Она прижала руку Хейзел к губам. – Мы думали, что потеряли тебя.
Хейзел пошевелила пальцами. Они были на месте.
Она пошевелила пальцами ног. С ними все было в порядке. Вдруг она заметила под одеялом бугорки на том месте, где должны были быть ее ноги.
– Мы потеряли какие-то мои части?
Колетт хотела засмеяться, но не смогла. Юмора Хейзел они точно не потеряли.
– Тебе сделали операцию, – сказала Колетт, – чтобы вытащить стекло и остановить кровотечение. Врачи сказали, это чудо, что ты выжила.
Хейзел пыталась переварить всю эту информацию. Что она знала? Что она помнила? Что-то о пианино. Что-то о концертном зале. Чье-то присутствие. Не страшное, но и не очень приятное. За ней просто наблюдали.
И в это время она чуть не умерла. Она лежала на операционном столе. Незнакомые люди осмотрели ее внутренности. Она вздрогнула.
– Колетт, – сказала Хейзел, – мои родители знают?
Колетт кивнула.
– Потребовалось время, чтобы их найти. Они приедут через несколько часов.
Хейзел жестом попросила еще воды, и ее подруга помогла ей. Затем Колетт осторожно поднесла к губам девушки ложку с протертым яблоком. Хейзел закрыла глаза. Она никак не могла справиться с ощущениями пищи и воды во рту, словно они были для нее в новинку.
– Колетт?
– Да, дорогая?
– Почему я не вижу своим правым глазом?
Не то смех, не то всхлип сорвался с губ Колетт.
– Все в порядке, – сказала она. – Он под повязкой. С твоим глазом все хорошо.
– Тогда зачем мне повязка?
По щекам Колетт потекли слезы. Перед ее глазами всплыла ужасная картина: красное и белое, кости и кровь на том месте, где должно было быть прекрасное лицо ее подруги.
– На твоей щеке сильный порез, chèrie, – прошептала Колетт. – И на лбу.
К счастью, разум Хейзел еще недостаточно прояснился, и она не до конца понимала, что с ней произошло.
– Но твои глаза не пострадали, – поспешно продолжила Колетт. – Врачи говорят, что это чудо. Как будто за тебя вступились какие-то высшие силы.
– Ну, – Хейзел вздохнула. – Если я когда-нибудь выясню, кто это был, то обязательно скажу «спасибо». Глазные яблоки нельзя купить в магазине.
В дверном проеме появилась тень. Колетт подняла взгляд, и Хейзел, хоть и вяло, тоже посмотрела в ту сторону.
В дверях стоял рядовой Джеймс Олдридж.
– Привет, мисс Виндикотт, – сказал он. – Я ужасно по тебе соскучился.
Афродита
Шрамы – 21 августа – 1 сентября, 1918
Колетт и Джеймс никогда не говорили Хейзел, что она спасла жизнь Колетт. Героизм – это слишком тяжелое бремя. Джеймс знал это, и Колетт согласилась, благодаря небольшой помощи от меня. Хейзел не нужен был героизм, чтобы примириться с ее новым лицом. Она была жива. Рядом с ней были все, кого она любила. С тех пор, как она встретилась со смертью, многие вещи, которые казались ей важными, больше не имели значения.
Только из-за Джеймса ее раздражали красные грубые шрамы, оставшиеся на правой стороне лица. Когда с нее снимали повязки, Джеймс умолял, чтобы она позволила ему поприсутствовать, вместе с ее родителями и Колетт. Хейзел сомневалась, но все равно согласилась.
Медсестра аккуратно сняла повязки и пластырь. Хейзел открыла правый глаз и моргнула, привыкая к свету. Она была рада увидеть улыбающегося Джеймса.
– Только посмотри на себя, – сказал он.
– Я не могу, если только ты не захватил с собой зеркало, – едко ответила она.
– Пожалуйста, – он вручил ей зеркало, и она принялась с любопытством разглядывать себя.
– Они зажили лучше, чем я ожидал, – сказал хирург, осматривая ее шрамы. – Никакой инфекции. Тебе очень повезло.
Лучше, чем он ожидал?
– Я выгляжу ужасно, – спокойно сказала она.
– По сравнению с тем, как ты выглядела в поезде, – произнес Джеймс, – это просто замечательно.
– Спасибо, – поблагодарила Хейзел. – Наверное.
Она взглянула на своих родителей и увидела, как отчаянно ее мать пытается сохранить самообладание. Бедная мама.
– Теперь я Франкенштейн, – сообщила она всем присутствующим. – Это может оказаться очень полезным. Я могу отпугивать воров или злых духов…
Мистер и миссис Виндикотт окружили Хейзел и начали осыпать ее ободряющими словами. Но если после этого они проплакали всю ночь, то, полагаю, никто не станет их винить.
Обри удалось навестить ее в один из воскресных дней. Колетт до последнего сохраняла его визит в тайне. Она торжественно ввела Обри в палату, как раз когда Хейзел выполняла свои укрепляющие упражнения.
– Что за дела, леди Хейзел де ла Виндикотт?
Хейзел взвизгнула и попыталась подпрыгнуть, но резкий приступ боли остановил ее. Обри осторожно сжал пианистку в объятиях. Он знал о том, что она сделала в поезде, и никогда этого не забудет.
Обри и Джеймс наконец-то встретились. Я уверен, что они были бы друзьями при любых обстоятельствах, но благодаря Хейзел и Колетт они быстро стали сводными братьями, если не по закону, то по правде.
Август подходил к концу, и ночи стали прохладными. Хейзел узнала, что ее выпишут из больницы на следующий день.
Нынешний сержант Джеймса был грозным мужчиной с нежной душой. Он позволял своему молодому подчиненному навещать раненую девушку-добровольца и освобождал его от службы при любой удобной возможности. Теперь, когда вторая битва за Марну была уже позади, армии предстояла большая работа по ремонту, укреплению и очистке, и если героическая молодая леди, влюбленная в солдата из его роты, не заслуживала утешения, то кто вообще заслуживал? К тому же, рядовой Олдридж был ни на что не годен, если не посещал госпиталь хотя бы каждые два дня.
