Хотя сам писатель никогда подолгу не оставался в Германии, он позаботился о том, чтобы в этой стране жили его дети. Гамсун считал, что только «среди достойных и в высшей степени одаренных немцев» они смогут получить надлежащее образование. «Всех моих детей одного за другим я отправляю в Германию, – писал норвежец другу. – На ближайшие годы их домом будет эта страна, о них хорошо позаботятся, они вернутся на родину состоявшимися людьми»
[489].
Однако в действительности все обстояло иначе. Через несколько недель после того, как Гамсун написал эти строки, его младшая дочь, шестнадцатилетняя Сицилия, отправила домой тревожное письмо о жизни в Берлине. Писатель не придал ему ни малейшего значения: он полагал, нужно рассказывать о том, что Гитлер и его правительство добиваются успехов, неважно несмотря на ненависть и враждебное отношение всего мира
[490].
Впрочем, Гамсун не был в восторге от того, что его сын Туре вступил в ряды СС
[491]. «Это и хорошо, и плохо одновременно», – так литератор отреагировал на это известие
[492]. Писатель не приветствовал дополнительные расходы: «В последнем письме ты писал, что тебе понадобится не более 250 марок. Я прислал на 50 больше, а теперь ты опять просишь денег на шинель! Не забывай, что ты живешь в бедной стране… на твоем месте я бы вел себя как можно скромнее и не афишировал свою фамилию Гамсун, чтобы не получать от этого дополнительных преимуществ. Подумай об этом, Туре!»
[493]
* * *
Американский писатель Томас Вулф много путешествовал по Германии. Бесспорно, любовь Вулфа к этой стране частично объяснялась тем, что его книги продавались здесь особенно хорошо: нацисты обожали его творчество. Незадолго до того, как Вулф в пятый раз приехал в Германию в мае 1935 г., вышел его роман «О времени и о реке», который произвел большой фурор. В Берлине писатель был нарасхват, он попал в «дикий, фантастический, невероятный водоворот вечеринок, чаепитий, ужинов, ночных попоек, газетных интервью, предложений выступить по радио, фотосессий и встреч с десятками людей, среди которых были Марта Додд и ее семья»
[494].
Уильям Додд (жена Трумэна Смита описывала его как «маленького, морщинистого, высохшего человечка с бесцветными кожей и волосами и такой же бесцветной душой»
[495]) был американским послом, а незаурядная девушка Марта – его дочерью. Марта потом написала книгу «Мои годы в Германии», в которой так отозвалась о Вулфе: «На фоне пустынного интеллектуального ландшафта Германии Томас Вулф казался человеком из прошлого. Раньше великие писатели были великими людьми»
[496].
По пути в Берлин Вулф проезжал через Ганновер, где отобедал у Кникермайеров: «Огромный, отделанный дубом, истинно германский пивной ресторан, в котором сидели этакие вотаны, тяжеловесные и уплетавшие соответствующую еду. С потолка свисали модели знаменитых кораблей, за одним из столиков обедали молодые летчики, и подобострастные официанты спешили как можно скорее их обслужить».
Менее привлекательно выглядела пивная, в которую писатель заглянул случайно: «Открыв дверь, я почувствовал такие тошнотворные запахи и увидел такие тупые и перекошенные физиономии, что мое сердце чуть не остановилось. За одним из столиков сидел заросший старик с огромными глазами и пожелтевшими усами… он выгребал из своей тарелки какое-то варево, которое попадало прямо на усы»
[497]. Однако эта омерзительная сцена, по мнению Вулфа, не имела никакого отношения к настоящей Германии. Ведь Германия – это страна романтики и красоты, где «зеленый цвет – самый зеленый на всей планете. Глядя на листву, ты словно переносишься в сумрачный лес, испытывая удивительное чувство магии и времени»
[498].
Также убедительны и поэтичны и городские зарисовки Вулфа: «Кремово-желтый трамвай, чистый и сверкающий, как новенькая игрушка, пронесся мимо, издавая шипящий звук от соприкосновения колес с рельсами. Если бы не этот звук, трамвай ехал бы совершенно бесшумно. Он был продуман до мелочей, как и все остальное, что производят немцы. Даже мелкие булыжники, которыми вымостили трамвайные пути, были идеально чистыми, словно каждый камень подмели метелочкой, а зеленые ковры бархатистой травы по обеим сторонам от путей напоминали газоны в Оксфорде»
[499].
Несмотря на то, что Марта Додд и другие друзья Вулфа пытались раскрыть глаза писателя на нацистский режим, он не хотел расставаться с идиллическим представлением о Германии точно так же, как не хотел, чтобы на него вообще влияли чьи-либо взгляды. Вулф вернулся в Америку, так и не расставшись со своими представлениями о стране. Однако семена сомнения все же упали на благодатную почву и начали прорастать.
Спустя год Вулф снова приехал в Германию. Из-за ограничений вывоза валюты писатель мог использовать деньги, полученные от продажи его книг в Германии, только на внутреннем рынке и поэтому решил провести в этой стране длительный отпуск. После окончания отпуска Вулф сел в Берлине на поезд, отправлявшийся в Париж, чтобы потом из Франции отплыть в США. В пограничном городе Аахен поезд остановился на 15 минут. Именно здесь произошли события, кардинально изменившие отношение Вулфа к Германии. Во время поездки Вульф познакомился с несколькими пассажирами, и в ожидании отправления писатель вместе с новыми приятелями прогуливался по перрону. Вернувшись в купе, Вулф понял, что случилась беда: «Вы еще не знаете всех обстоятельств, но сразу чувствуете, что произошла трагедия… Даже до того, как что-то проясняется, по очертаниям плеч, спин и голов вы понимаете, что случилось нечто ужасное». Вскоре выяснилось, что нервный низкорослый попутчик Вулфа, с которым писатель проболтал все утро и которого про себя прозвал «нервно-суетливым», оказался евреем. Он пытался вывезти из страны значительную сумму денег. Арестовавший этого пассажира пограничник был, по словам Вулфа, человеком «с высокими острыми скулами, напыщенным выражением лица и темными усиками». Писатель обратил внимание на его бритую голову и толстые складки у основания черепа и на толстой шее». Вулф не особо любил евреев, но в тот момент «дрожал от убийственной ярости, причину которой не мог до конца понять». Вот как он описывал свое состояние: «Я хотел бить его по толстой шее со складками, я хотел превратить его раскрасневшееся и тупое лицо в месиво из крови и мяса. Я хотел изо всех сил пинать его ногами, хотел угодить носком ботинка прямо в мясистую щель между его неуклюжих ягодиц. Но я понимал, что совершенно бессилен. Все мы были бессильны… я ощущал полное бессилие, словно был скован по рукам и ногам, не в состоянии даже шевельнуться и пробить стены этой позорной, но нерушимой власти»
[500].
