Когда зазвучала партия Квазимодо, Мышляев, спохватившись, выключил лазерный проигрыватель и бросил на Гаркуна виноватый взгляд. До него с некоторым опозданием дошло, что Гаркун может воспринять эту музыкальную паузу как оскорбительный намек на собственное увечье или, хуже того, как насмешку. Наступившая в машине тишина лишь усилила неловкость. Если до выключения проигрывателя выбор Мышляева сошел за непреднамеренную бестактность, то теперь Гаркун мог окончательно увериться в том, что это было сделано нарочно. За двадцать лет Мышляев успел более или менее изучить набор основных реакций своего приятеля и знал, что если тот решит обидеться, то месть его будет тонкой, жестокой и дьявольски изощренной.
Заметив состояние Мышляева, Гаркун криво усмехнулся краешком тонких бескровных губ и проворчал:
– Ну что ты скукожился, как слизняк на морозе?
Я не виноват, что таким уродился, а ты не виноват, что тебе нравится эта опера. Музыка, кстати, действительно неплохая. Приближает среднестатистического обывателя к классике – ненамного, но это все-таки лучше, чем ничего.
Он замолчал и выудил из кармана второй бутерброд.
– Извини, – с облегчением сказал Мышляев. – Я просто не успел подумать.
Гаркун в ответ лишь махнул перепачканной кетчупом рукой.
Когда они проехали Воскресенск, Гаркун задремал. Спал он так же, как и ел – очень некрасиво, безвольно распустив вялые губы, всхрапывая, булькая, пуская пузыри и даже, кажется, попукивая.
Во всяком случае, запах в машине стоял довольно откровенный, так что Мышляеву пришлось приспустить стекло и врубить вентилятор.
За Коломной он притормозил и растолкал совершенно разомлевшего Гаркуна.
– Ну чего, чего? – шлепая губами и утирая набежавшую слюну, забормотал тот спросонья.
– Дорогу показывай, Иван Сусанин, – добродушно сказал Мышляев, протягивая ему сигареты и закуривая сам. – Я в здешних местах сроду не был. Как, говоришь, эта деревня называется, где твой Левша обосновался?
– Ежики, – зевая во весь рот, сообщил Гаркун. – Деревня Ежики. Обалдеть можно, да?
– Да, – согласился Мышляев, – смешное название.
Он тронул машину с места, и через каких-нибудь десять минут свернул налево, руководствуясь дорожным указателем.
Сразу за перекрестком асфальт закончился, словно обрезанный ножом. Приземистая машина запрыгала по ухабистой грунтовке, время от времени с душераздирающим скрежетом царапая днищем твердую, как камень, землю. По обочинам свежо зеленели какие-то всходы, в приоткрытое окно тянуло свежими запахами земли и молодой листвы. Гаркун откровенно наслаждался поездкой, Мышляеву же было не до красот природы – он жалел машину, не приспособленную для езды по пересеченной местности.
– Твою мать, – процедил он сквозь зубы после очередного, особенно сильного удара в днище. – Не дорога, а танкодром. Мог бы, между прочим, предупредить.
– Пардон, – без тени раскаяния в голосе сказал Гаркун. – Как-то не подумал. Своей-то машины нет, так что жалеть чужие не приучен. По мне, так машина – она и есть машина, на ней ездить надо. Есть дорога, нет дороги – какая разница, если человеку надо попасть из точки А в точку Б?
– Умник, – проворчал Мышляев. – Вот заработаешь немного капусты, купишь себе колеса, тогда посмотрим, как ты запоешь! Все во имя человека, все для блага человека… Далеко еще?
– Километров пять, – невинно сообщил Гаркун.
– Убийца, – с горьким упреком простонал Мышляев.
– Между прочим, хорошо, что ты напомнил, – сказал Гаркун. – Если мы с ним договоримся, машину придется сменить. Твоя слишком заметная…
Он замолчал, потому что машина поравнялась со странным колесным механизмом, который двигался в попутном направлении, отчаянно дымя и поднимая тучи пыли. У механизма были огромные, в человеческий рост, очень широкие резиновые колеса и прозрачная обтекаемая кабина с откидывающейся кверху, как у некоторых спортивных автомобилей, дверцей. Поверх кабины на специальной дуге была установлена целая батарея прожекторов, а спереди и сзади крепились какие-то мудреные приспособления, среди которых пораженный Мышляев сумел опознать только дисковый плуг. Позади этого странного транспортного средства громыхал и подскакивал двухколесный жестяной полуприцеп, явно самодельный и до отказа загруженный длинными ошкуренными жердями.
Мышляев так зазевался на это чудо техники, что чуть было не съехал в кювет. Сидевший рядом Гаркун радостно захихикал, увидев его реакцию.
– Хороша штучка, да? – сказал он, потирая руки. – Погоди, ты еще не то здесь увидишь.
– Ты заметил, что у него колеса с независимой подвеской? – ошарашенно спросил Мышляев, непроизвольно косясь в зеркало заднего вида, где не было видно ничего, кроме густого облака пыли.
– Я в этом ни черта не понимаю и понимать не хочу, – откликнулся Гаркун. – Что это значит – независимая подвеска?
– Это значит, что на таком драндулете можно путешествовать по Луне, – ответил Мышляев, – пересекать линии торосов и карабкаться по горам.
Если, конечно, хватит мощности двигателя.
– Хватит, хватит, не сомневайся, – заверил его Гаркун. – Я же говорю, ты здесь еще не то увидишь. Мы с тобой едем к серьезному человеку. Он модельками из фольги и папиросной бумаги не занимается. Он строит машины: тракторы, двигатели, автомобили, ветряки, насосы… А поскольку даже творческому человеку периодически хочется жрать, время от времени он по дешевке продает свои поделки окрестным фермерам – разумеется, когда ему удается объяснить покупателю, для чего тот или иной агрегат предназначен. Стоят его машины сущие гроши, а работают десятилетиями и даже не думают ломаться.
– Сказки, – недоверчиво протянул Мышляев, пытаясь скрыть впечатление, которое произвел на него рассказ Гаркуна.
– Ха! – сказал Гаркун, шаря по карманам в поисках очередного бутерброда. Бутербродов в карманах больше не было, и он с заметным разочарованием прекратил свои раскопки. – Ха! Останови машину и подожди, пока эта колымага с.., как ты это назвал?., с независимой подвеской?., в общем, пока она нас нагонит. Расспроси хозяина, узнай, за какую сумму он приобрел свой агрегат, когда это было и сколько раз он за это время ремонтировался. Можешь предложить ему махнуть не глядя – его трактор на твою тачку. Посмотришь, что он тебе ответит и куда пошлет.
Мышляев не ответил. Он смотрел куда-то вперед, приоткрыв рот от изумления. Машина катилась все медленнее и наконец остановилась на вершине невысокого холма, с которого открывался прекрасный вид на распаханную долину. По склону соседнего холма карабкались домишки и сады небольшой, домов на тридцать или сорок, деревушки, а над всем пейзажем громоздилась, как страшный сон, огромная серебристая тренога высотой с двенадцатиэтажный дом. Она выглядела на фоне мирного сельского пейзажа неуместно и дико, вызывая острое желание проснуться.
