Больше всего ей хотелось теперь узнать, кто та Золушка, потерявшая туфельку. Кстати, Лукина что-то не торопится доставить ее в агентство. Надо бы ее поторопить.
С Лидией они простились сердечно, как две старинные приятельницы, предварительно обменявшись телефонами. Когда Мирослава приехала домой, уже начало смеркаться.
Шура, сидевший на кухне, встретил ее ворчанием:
– Явилась, не запылилась. – И тут же обратился к Морису. – А ты говорил, что она уехала ненадолго.
– Так получилось, – ответила она вместо Миндаугаса.
– А я из-за тебя сижу голодный! – стал выговаривать ей Наполеонов.
– Ты что, не кормил его? – спросила Мирослава Мориса.
– Он съел три толстенных бутерброда, – отмахнулся Миндаугас.
– Эй, вы! – возмутился Шура. – Не о коте говорите!
– Зря ты ему скармливаешь столько бутербродов, – сказала Морису Мирослава, не обращая внимания на негодование друга детства, – во-первых, он растолстеет, а во-вторых, испортит себе желудок.
– Ничего я себе не испорчу! – снова вклинился Шура. – Ни фигуру, ни живот. И хватит уже переговариваться! Давайте ужинать!
Морис стал накрывать на стол, а Шура всячески норовил ему помочь. Но на деле скорее мешал. И Миндаугас положил перед ним буханку хлеба и вручил нож:
– Режь, но только красивыми тонкими кусочками.
– Щас! – отозвался Шура. – Кусочки должны быть не красивыми, а большими и толстыми.
– Классик сказал, что красота спасет мир, – напомнил ему Морис.
– Ага, – кивнул Наполеонов, засовывая в рот кусок хлеба, – но что-то до сих пор все ее потуги по спасению мира оказались тщетными. А вот без еды мир точно пропадет.
– Я думаю, что Достоевский имел в виду не красоту лица и тела, а внутреннюю красоту, ту самую, что олицетворяет «огонь, мерцающий в сосуде», – тихо произнесла Мирослава.
– Я не могу понять, – возмутился Наполеонов, – как можно философствовать на голодный желудок?!
– Шура! Перестань жевать хлеб! – не удержался Морис. – И опять же, позволь тебе напомнить, что другой классик сказал, что художник должен быть голодным.
– Миндаугас! Ты не путай бабушку с мотоциклом!
– Что? – растерялся Морис.
– То, накрывай скорее на стол. А я, позволь тебе заметить, никакой не художник, а сыщик, то есть гончая. И, как помнится, одна наша древняя соседка по площадке говорила молодухам, что скотину кормить надо. Помнишь, Слава? – Он повернулся к Мирославе.
– Помню, помню, – улыбнулась она.
– Какую скотину? – опять не понял Морис. – Вы разве в частном секторе жили?
– Нет, – засмеялась Мирослава, – баба Дуня так мужчин называла, свято веруя, что все мужчины – козлы.
Миндаугас поморщился.
– Не переживай, старина, – подмигнул ему Шура, – мы-то с тобой не козлы, а гончие.
– Лично я человек, – сказал Морис, ставя перед Шурой дымящуюся тарелку.
– Ладно, ладно, не буду спорить! Оставайся человеком! Тем более ты так вкусно готовишь, – и, не удержавшись, съязвил: – Что даже не верится, что и гениальные повара произошли от обезьяны.
Морис метнул в него гневный взгляд.
– Я бы на твоем месте, – улыбнулась Мирослава, – не стала метать в Шуру молнии, а просто оставила бы его без ужина.
– Спасибо, что хоть не посоветовала придушить, – пробурчал Шура с полным ртом.
И позднее, наслаждаясь десертом и щуря в блаженстве свои лисьи глаза, Наполеонов произнес:
– Беру свои слова об обезьянах назад. Так готовить могут только боги!
– От обезьяны до бога, экий ты, Шура, подхалим! – усмехнулась Мирослава.
– Ничего подобного! – заявил тот. – Я истинный ценитель прекрасного.
– Того прекрасного, что можно съесть, – поддела его Мирослава.
Наполеонов не стал отвечать на ее шпильку. Пребывая в столь миролюбивом расположении духа, он испытывал желание обнять и расцеловать весь мир. Поэтому дотянулся до Мирославы и чмокнул ее в щеку. Точно такую же процедуру он намеривался проделать и с Морисом, но тот ловко увернулся.
Впрочем, Наполеонов нисколько не огорчился. Допив оставшийся в чашке чай, он посмотрел на Мирославу и заявил:
– Между прочим, я работаю не покладая рук!
– Правильнее сказать, не щадя лап, – поправила его она.
– Каких еще лап? – поморщился Шура и, внимательно осмотрев свои руки, остался доволен их внешним видом.
– Ты же сам говорил, что ты гончая.
Наполеонов отмахнулся от нее, как от осы, выбирающей наиболее уязвимое место, чтобы ужалить.
– Я весь день общался с Лукиными. – Взгляд Мирославы стал заинтересованным. Заметив это, Наполеонов напустил на себя важность и продолжил: – Сначала с почтенной тетушкой, потом с ее премиленькой племянницей.
– А с Вадиком? – улыбнулась Мирослава.
– Беседовать с ним мне не понадобилось. – И, заметив ее насмешливый взгляд, добавил: – Пока.
– И что же нового ты смог узнать от Бэллы Петровны и Эльвиры?
– А то, что им не было смысла желать гибели Майи и ее младенца.
– Кто бы сомневался, – обронила Мирослава.
– Я! – Шура ударил себя в грудь. – Я сомневался! И, между прочим, эти сомнения в мою душу заронила ты! – Он посмотрел на нее обличающим взглядом.
– Я?! – удивилась Мирослава.
– Ой, только вот не надо делать такое изумленное лицо! Разве не ты намекала, что причиной преступления могло быть наследство?
– Я просто рассуждала вслух.
– Ну вот, так я проверил! Сестра Лукина имеет свои деньги, и племянница неплохо обеспечена. Она сказала, что часть денег ей досталась от родителей.
– Девица натянула тебе нос, – усмехнулась Мирослава.
– Ты хочешь сказать, что она обманула правоохранительные органы?! – напыжился Наполеонов.
– Успокойся! – отмахнулась Мирослава, – не обманывала она тебя, просто ввела в заблуждение.
– Как это может быть?! Ведь одно исключает другое?
– В этом случае нет.
Шура уставился на подругу детства выжидающе.
– Она сказала тебе правду о том, что дядя продал все, что осталось от родителей Эльвиры и Вадика, и положил деньги на счет детей. Но я сомневаюсь, что после распродажи их имущества были получены большие деньги.
– Почему?
– Потому, что их отец был главным бухгалтером на заводе, а мама – педагогом в техникуме.
– Но бухгалтер мог зарабатывать много. Тем более тогда в моде был уход от налогов.
