Соответственно и в качестве сотрудников он подбирал себе людей близких взглядов, как правило бесцветных, не имевших своего мнения бюрократов, готовых к выполнению приказаний шефа, а также обиженных за что-то на охранку В 1916 г. в коллективном письме на имя нового командира корпуса графа Д. Н. Татищева группа жандармских офицеров так писала о назначенцах Джунковского: «Не позволяйте много выскочкам: начальнику штаба Никольскому и его помощнику Правикову, нагло издевающимся над людьми, из коих первый отличается тем, что обладает душой крокодила и совестью глиняного истукана, а второй – типичный кретин»
[445]. Такая атмосфера сложилась в корпусе после реализации кадровой политики Джунковского. До этого офицеры жандармерии никогда не позволяли себе подобных писем на имя командира корпуса.
С точки зрения внутренней политики Джунковский пытался найти компромисс с той частью оппозиции, которая представлялась ему наиболее договороспособной. Такой политической силой ему казались октябристы. Именно поэтому, внешне идя на конфронтацию с Думой (появление на заседаниях в жандармском мундире), на практике он шел на поводу у депутатских требований. Стиль управления Владимира Федоровича состоял в том, чтобы, с одной стороны, подавить любую фронду в собственном ведомстве, зачастую даже ценой беспрецедентных акций, как, например, разгромная ревизия Петербургского охранного отделения, а с другой – найти надежную опору вовне, среди губернаторов и наиболее влиятельных политиков.
Надо отметить, что Джунковский достиг своей цели. За два с половиной года пребывания в кресле командира корпуса жандармов он практически не подвергался критике с парламентской трибуны в отличие от своего шефа Маклакова и предшественников на посту. После отставки Джунковского Гучков прислал ему письмо, полное соболезнований и сожалений: «Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите, „они“ – обреченные, их никто спасти не может. Пытался спасти их Петр Аркадьевич… Пытался спасти и я. Но затем махнул рукой. Пытались сделать и Вы, но на Вас махнули рукой. Но кто нуждается в спасении, так это Россия. И она от Вас не отмахнется. Она нуждается в таких людях, как Вы. Послужите ей. Крепко жму Вашу руку. Глубоко уважающий Вас и искренне преданный А. Гучков»
[446]. Джунковский поехал, чтобы лично переговорить со старым другом, для которого так много сделал во время своего правления, но, не застав дома, прислал официальное письмо: «Вы знаете меня хорошо, Вы знаете мои идеалы и всю мою службу, и, что бы со мной ни было, что бы ни случилось, какие бы испытания ни выпали еще на мою долю, я не изменю тем идеалам и завету, с которыми начал свою службу монарху и России».
Однозначно отвергнув, таким образом, скрытые политические намеки Гучкова, Джунковский, однако, подчеркнул степень их близости. Владимир Федорович прекрасно знал, что после отставки за ним будет установлено наблюдение и поэтому был крайне осторожен в письмах. Именно по этой причине он ехал переговорить лично. В ответе он пишет, что «часть письма вызвала у меня недоумение». Исследователи часто оценивают эту фразу по цитате в воспоминаниях Джунковского. Но если обратиться к подлиннику письма из фонда Джунковского в ГА РФ, то внизу документа мы увидим небольшую приписку: «Верно: Л. Сенько-Поповский»
[447]. Л. А. Сенько-Поповский был секретарем Джунковского по должности товарища министра внутренних дел. Эта виза показывает, что письмо носило официальный характер – предусмотрительный товарищ министра знал, что оно попадет в руки жандармов, знал о политических взглядах Гучкова, знал о всеобщей осведомленности, об их близости и решил, во избежание могущих последовать неприятностей, отвергнуть протянутую Гучковым руку политического сотрудничества.
Если беспристрастно взглянуть на реформы Владимира Федоровича, то можно однозначно утверждать, что они вели к беспрецедентному ослаблению безопасности политического режима и были объективно выгодны как революционерам, так и оппозиции, то есть значительно приближали наступление революции. Однако это было не следствием злой воли Джунковского, а результатом его политических просчетов и некомпетентности в столь сложной и специфичной отрасли государственной службы, как полиция и жандармерия. Отдельный корпус жандармов, благодаря ослаблению департамента полиции и охранных отделений, временно усилил свое положение в межведомственной борьбе, но был также ослаблен как орган политического розыска. Осознанно или неосознанно Джунковский действовал под влиянием партии октябристов и лично А. И. Гучкова. Именно в их интересах и при их поддержке шли наиболее неоднозначные его преобразования, такие как отмена военной агентуры, снятие наблюдения с депутатов Государственной думы, реформа полиции, увольнение Романа Малиновского.
Особо необходимо отметить, что в начале 1910‐х гг. без участия Джунковского в политическом сыске одерживает верх мнение о неизбежности скорой революции. Наиболее перспективные меры по ее предотвращению руководство политического сыска видело в установлении политического контроля над армией в целом (как рядовым, так и офицерским составом, вплоть до генералитета), разворачивании системы превентивной юстиции, унификации полицейской системы на местах под руководством опытных в политическом розыске офицеров Отдельного корпуса жандармов. Джунковский поставил заслон на пути развития всех трех указанных направлений.
III
Спецслужбы на мировой войне
«Видимо, война назревает. Я боюсь только нашего обожаемого полковника. В нем главная опасность. Затем опасность в том, что успел наблудить Джунковский»
[448] – такие слова 14 июля 1914 г. записал в дневнике известный монархист приват-доцент юридического факультета Юрьевского университета Борис Никольский. Под «полковником» имелся в виду Николай II, состоявший именно в этом воинском чине. Суть опасений, высказанных одним из отцов-основателей Союза русского народа, была весьма проста. Глава государства не обладал качествами сильного, решительного правителя и не пользовался широкой популярностью, а аппарат специальных служб, призванный защищать его власть и самодержавие как таковое, сам нуждался в помощи. Случайно брошенная в дневнике фраза стала очень точным прогнозом: война еще больше ослабила государственный аппарат, открыв двери революции. Однако в первые месяцы это немногие могли предвидеть.
Казалось, вся страна сплотилась в едином патриотическом порыве, который так поэтично обрисовал 21 июля в своем дневнике искусствовед барон Николай Врангель: «Невозможно описать волнение и энтузиазм, охватившие Петербург после объявления войны. Такого возбуждения, восторга и спокойной покорности воле Судьбы я никогда не видел. Только в такие высокие минуты, когда человек соединяется с человеком всеми своими помыслами и ощущениями, понимаешь все величие и необходимость войны. Только война, потрясая всё человечество, может пробудить в нем чувства, которые, казалось, уже не существуют, и как ни странно сказать, но пока будет война, не умрет и благородство ощущений. И обратно: при воцарении мира, о котором так бесплодно мечтают все пацифисты, настанет и день бездушного безразличия и сытого равнодушия, этого злейшего врага всякой поэтической мысли и духовного усовершенствования. Нет, как ни ужасно, как ни страшно кровопускание мировой бойни, но необходимо оно, и только ею очистится и облагородится отупевшее и разжиревшее человечество. Вот почему, как ни трагичны для отдельных людей и стран войны, но для истории человеческой мысли и рыцарства войны необходимы…»
[449] За день до этого барон записал в дневнике: «Война, объявленная Германией России, – не случайный эпизод ссоры или алчности двух держав, а поворотная точка. После которой, быть может, вся Европа переменит свою географическую карту и полная перетасовка понятий и ценностей создаст новый мир. Мне думается, что грядущая война, в которой все великие державы примут участие, – разрешение вековечного вопроса о борьбе двух начал: Божеского и человеческого»
[450].
