– Почему же? Я умываюсь, причесываюсь, а душ обычно принимаю дважды вдень, если я не в дороге, конечно.
Я почему-то решила, что слово «причащаться» каким-то образом связано с глаголом «чиститься».
Мать Алония всплеснула руками, едва не выронив нож, и уставилась на меня, а потом сокрушенно вздохнула и снова принялась за кочан, скрипевший под ее руками, как снежок зимой в бабушкином саду. Я на нее не обиделась за реакцию – она была такая домашняя, приветливая.
– Я говорю не о телесной гигиене, а о духовной. Что с детьми сделал Антихрист проклятый… – сказала она, покачав головой. – Хочешь морковки?
– Спасибо, у меня уже одна есть. Я пойду, не буду вам мешать.
Я поставила ведро поближе к столу и вышла за дверь.
Они меня принимают так сердечно из-за моей бабушки, но бабушка тут была как дома, а я себя в обители чувствую как в случайной чужой Реальности. Мне стало так грустно, что у нас с бабушкой есть целая область, где мы друг друга не понимаем. Конечно, монахини, которых я успела увидеть, все очень добрые, смешные и симпатичные, но стоят ли они такой любви, чтобы рисковать для них жизнью? Бот и дедушка мой погиб из-за монахов… Конечно, ни в какого Бога я никогда не поверю, но сейчас у меня есть возможность исследовать монашескую жизнь, которая так дорога бабушке, и понять самую суть монашества. А схожу-ка я в церковь!
Я уже поняла, что в обители две церкви: одна находится прямо в «башне», на первом этаже, и это в ней день и ночь читают какую-то таинственную «неусыпаемую Псалтырь», а вторая и главная помещается в полуразрушенном храме возле ворот. Туда потрусила мать Лариса, туда направилась и я.
От гравийной дорожки ко входу в храм вела каменная лестница с широкими ступенями, обитыми по краю узкими медными полосками до блеска протертыми ногами монахинь. Я поднялась по ней. Дверь храма была приоткрыта, оттуда доносилось негромкое хоровое пение. Я осторожно вошла и остановилась в темном проходе, откуда хорошо просматривалась внутренность церкви, а сама я оставалась в тени.
Окинув интерьер храма профессиональным взглядом, я поняла, что тут есть на что посмотреть. Во-первых, с обеих сторон было по три прекрасных старинных французских витража: цветные изображения каких-то снятых и круглых рамах, окруженных сложным орнаментом из зеленых виноградных листьев, лиловых ягод и золотых спиралей. Я поняла, что церковь эта очень старая, и, конечно, прежде она была католической.
Впереди, на возвышении, стояла высокая перегородка сплошь из икон больших внизу и маленьких в верхней ее части. От матери Евдокии я уже знала, что за этой стеной помещается алтарь – самое святое место храма. Иконами были завешаны и все стены между окнами. Темные колонны, шедшие по обеим сторонам храма, производили впечатление выпадающих из всего интерьера, но когда я присмотрелась к ним, я поняла, что это не колонны, а грубовато обтесанные светло-коричневые дубовые и темно-красные тисовые столбы, подпиравшие провисший потолок. В передней части храма стояли высокие медные подсвечники, полные горящих свечей. Наверное, это от них по всему храму плавали струи сладкого и немного удушливого дыма.
Между колоннами и стенами стояли рядами странные кресла: у них были спинки выше человеческого роста, короткие ручки и узкие откидывающиеся сиденья. Между ручками кресел, опираясь на них, стояли монахини, но некоторые сидели, опустив дощечки-сидения.
Я не пыталась вслушаться в то, что читала высоким голосом стоявшая впереди молоденькая послушница по заметила, что язык был похож на искаженный русский. Мне надо было пройти вперед и поставить на подсвечник свечи, подаренные мне матерью Агнией, но как-то трудно было решиться – а вдруг все монахини станут смотреть на меня? Иногда из боковой двери в передней стене выходил чернобородый служитель, что-то говорил приглушенным басом, и тогда все монахини кланялись, и я тем более не решалась тронуться с места – уж очень важен и грозен он был на вид. Справа от входа стоял небольшой столик, заставленный свечами, за ним сидела пожилая монахиня и поглядывала на меня ободряюще: проходите, мол, вперед! Но я так и стояла со свечками в руке, пока не почувствовала, что воск начал таять и липнуть к пальцам, только тогда я решилась и прошла вперед, к ближайшему подсвечнику.
Монахини и вправду поворачивали головы и смотрели на меня, но смотрели приветливо, некоторые даже слегка улыбались. Я кое-как зажгла свои свечи и укрепила их на подсвечнике, а потом быстро вернулась на прежнее место у дверей.
Воздух в храме, полный незнакомых запахов, был одновременно тяжелым и разряженным, как высоко в горах. У меня кружилась голова и теснило в груди, и минут через двадцать я уже с трудом держалась на ногах. Кончилось долгое чтение, хор запел что-то жалобно-торжественное, и я решила, что теперь могу с чистой совестью выйти на свежий воздух и продолжить свое церковное самообразование уже за дверями храма. Я вышла, села на ступеньке лестницы и действительно дослушала всю службу до самого конца: мне нравилось пение хора. Потом из дверей выбежала сестра Дарья и стала звонить в колокол, а вскоре и все монахини одна за другой стали выходить из церкви. Проходя мимо меня, они улыбались, кланялись и протягивали мне кусочки белого хлеба. Отказываться было неловко, я их брала и складывала в карман. Последней вышла мать Евдокия.
– Благословите! – весело сказала она. Я не поняла, как это я должна ее «благословить», и поэтому ответила простым «добрым утром». Она тоже протянула мне кусочек хлеба.
– А что это за хлеб, мать Евдокия?
– Это святой хлеб – просфора. А знаете, из чего мы печем просфоры?
– Из теста, надо полагать.
– А тесто из чего делаем? Муки сейчас нигде не купишь ни за какие деньги. На заводах по выпуску хлеба в одном конце конвейера насыпают зерно, а на другом снимают готовые булочки. Открою вам нашу монашескую тайну: тесто мы делаем из макарон. Мы заливаем их теплой водой и так оставляем на сутки, и получается тесто. Из него мы печем просфоры, без которых невозможно совершать литургию. А без литургии нет ни Церкви, ни монашества. И вот уже почти семь лет ваша бабушка снабжает нас макаронами.
– Вот так новость! А я-то удивлялась, почему монахи так любят макароны? Вау! Вот если бы старый ди Корти узнал про этакое кощунство!… Мать Евдокия, а что это за странные высокие кресла стоят у вас в церкви?
– Это формы, или стасидии. Это к нам пришло от греческих монахов с Афона.
– Каких только неудобств ни изобрели для себя монахи! А что такое «литургия»?
– А вот останетесь с нами подольше и, даст Бог, узнаете.
– Я не могу задерживаться, мне надо поскорей ехать назад. Я очень волнуюсь за бабушку. А бабушка, между прочим, волнуется за меня!
– К сожалению, вам придется немного задержаться, Сандра. Дядя Леша осмотрел джип и сказал, что тормоза не в порядке и мотор надо почистить.
– Что это у нас за дядя такой в вашей женской обители? Мне уже про него сестра Дарья говорила.
