В ревире стоял пресный запах, смесь дешевой краски, соломы и пота исхудавших, обтянутых коричневой кожей тел, которые лежали в соседней палате. Возможно, это как-то было связано с климатом, но у многих здесь высыпали пятна. Спустя две недели я заметил, что пахну так же. Я будто болел гриппом, и во рту, а также, подозреваю, и в воображении поселился привкус, как будто кто-то сунул мне в рот рукав и заставил бесконечно жевать. Цинковый уголок у меня отобрали еще перед поездом, и хлебать суп приходилось из пилотки, отчего та потеряла форму и превратилась в замаранную плюху с солевыми разводами. Котелков на всех не хватало. Вновь начался понос, и опять с кровью. Наступила жара, днем солнце испепеляло. Вставать, сопротивляясь вертящимся красным кругам в глазах, оказалось труднее, чем выдрать волосы из застывшей лужи. Там, в Полоцке, люди еще держались хоть кое-как, а здесь отпускали вожжи. К тому же никуда не делись вши — их войску даже прибыло. Ночами мерещилось, что поле пленных шевелится, как безрезультатно прожаренная шинель. Вшами были мы.
Вскоре я ненавидел всех вокруг и так же, как соседи, не думал ни о чем, кроме еды и смерти. Самоубийство казалось мне желанным, но совершить его было нечем и негде, потому что в рабочие группы после визита в ревир меня больше не зачисляли. Тем временем в зеленом доме вечерами горел огонек. Едва я воображал, как направляюсь туда мимо них, вечных, никуда не пропадающих свидетелей, меня скручивало и сводило судорогой, и я ненавидел себя за это — а также за то, что тогда, в овраге, не нажал на крючок. Я жалел других, но вместе с тем жалел и себя, и поэтому не способен был ни покончить с жизнью, ни убить того молившего о смерти солдата с глазом на выскочившей мышце, ни податься в абвер.
Гораздо быстрее, чем предполагал, я обнаружил себя у дальних землянок, ищущим под ногами хоть какую-то траву, чтобы сжевать ее корневища. Был полдень, и разморенные тела лежали на сухой земле. Только один пленный, ковыляя как хромой, шел к землянке, причем он шагал так целеустремленно, что в этом чудилось странное. Он торопился. Видимо, я вперил в него свой взгляд так, что он почувствовал и обернулся. Это был Круглов. Я сталкивался с ним и раньше, он стал нелюдим, исхудал, ни с кем не разговаривал, но среди торгующих покойницким барахлом его ни разу не замечали. Не знаю, узнал ли он меня, но, кажется, мы оба следили, чтобы не приближаться друг к другу. Теперь Круглов уставился на меня, а точнее, сквозь меня. Взгляд его был одновременно остекленевшим и нетерпеливым, и я, наверное, расплывался перед его глазами подобно пятну или обстоятельству из сна. Он нырнул в землянку, и по тому, как он двигался, я понял, что он здесь живет. Отвернувшись, я сел на землю и стал высматривать травинки, выросшие вместо выдранных. Еще несколько теней прошло мимо. На вышках сменился караул. Со стороны ревира пришел и спустился в землянку второй ее обитатель, возможно, сосед комполка. Через несколько секунд я услышал его вопль — такой, что отовсюду послышались возгласы и кто-то даже, матерясь, встал.
Поскольку я был ближе всех к землянке, что-то заставило меня полезть туда. Дверца распахнулась легко, и из-под земли вырвался негустой дымок. В полутьме я разглядел оравшего с красным лицом. Он безудержно блевал, не в силах встать с колен. Еще один сосед спал, а комполка, не поворачиваясь, сидел в углу у печки. «Круглов», — прохрипел я. Пахло нелагерной едой. Круглов стал что-то делать быстрее, он строгал нечто податливое. Видимо, раздобыл где-то конины и торопился съесть. Услышав, что люди прибывают, Круглов закинул пищу себе в рот. Я пригляделся и увидел, что он развел огонь под какой-то посудиной, а сосед его вовсе не спит, а лежит на животе без штанов с окровавленными ногами, и из ляжек его вырезаны куски мяса. Растолкав собравшихся, двое охранников, пригнувшись, ворвались в землянку. Мгновенно все поняв, они схватили каннибала и потащили на свет. Не произнося ни слова, будто внутри них щелкнул какой-то свирепый переключатель, и не дожидаясь, когда Круглов сдохнет от заворота кишок, охранники принялись остервенело бить его, как будто хотели скорее умертвить попавшегося крестьянам волколака или еще какую-то нежить. Рьяно старался, заходясь и не успевая отдышаться, черненький солдатик, обычно ходивший с растерянным лицом; теперь он размахивал прикладом, как колуном. Голова Круглова моталась, как у игрушки, и, всмотревшись, я понял, что он уже мертв. Черненький продолжал стараться, пока второй солдат не оттащил его.
Вечером я ушел ото всех и лег лицом к проволоке. Часовой, оравший в таких случаях, нынче молчал. Провалившись в забытье, я встретил старые видения, реку с кровавыми младенцами и матерями, которая теперь хлестала по полю и топила всех пленных, а они почему-то этому радовались и всасывали в себя красную воду; рядом со мной оказались и близнецы, сбоку, в каких-то доспехах, я хотел рассмотреть их, но они все время перемещались к краю глаза. Не помню, сколько так продолжалось, но я проснулся в темноте от тонкого крика. За ним послышалось неразборчивое причитание. Я понял, что это немец на вышке, и отошел чуть дальше. Черненький свесился через перила и ластился к дулу автомата, говоря ему что-то интимное и глядя прямо на меня, ясно и прозрачно. Потом он что-то тонко запел и, обхватив голову свободной рукой, заплакал. Спящие зашевелились. С земли, выругавшись, поднялось тело и подковыляло ко мне. Это был какой-то украинец. Он пригляделся к вышке и, собрав слюну, шумно харкнул: «Морфинист, с-собака!» Часовой услышал и отшатнулся, затих. Я прикинул, какие у меня есть шансы залезть на проволоку и получить пулю, чтобы все это уже наконец кончилось, но зачем-то отошел в сторону и лег. Голод гнал сон, от голода сводило мышцы, из-за голода я не мог думать ни о чем. Во мне не осталось ничего, кроме чувства голода. Я перестал существовать.
Дожив до утра, я уговорил себя встать и направился в зеленый дом: будь что будет — выкручусь, а если не выкручусь, то лучше расстрел, лишь бы не голод, лишь бы не распасться. Перед глазами качнулось поле с ямками, палатки и бараки, и я понял, что в этой картине что-то не так, зарябил какой-то новый оттенок в наборе обычных цветов. На аппельплаце стояли трое, в выглаженных диагоналевых гимнастерках, начищенных сапогах, брюках-галифе, и на форме их красовались погоны и нашивки, не похожие ни на советские, ни на немецкие. К фуражкам они прицепили овальные бело-сине-красные кокарды. По полю шли охранники, поднимая дубинками тех, кто не сообразил, что пленных сгоняют на построение.
Один из прибывших был старше других, лет пятидесяти. В его выправке было что-то, наводящее на мысль о царской армии. Он держался спокойно, было заметно, что он видит пленных не впервые, и все-таки какой-то оттенок стыда мерцал в его взоре. Второй, парень лет двадцати, состоял, вероятно, его ординарцем. А третий был сутул, приплюснут и лыс и, когда охранник заорал на шебуршащихся в конце шеренги, дернул плечами так, что стало ясно: сам недавно из лагеря. Впрочем, он быстро опомнился, сделал вид, что поправляет форму, и выступил вперед. «Братья, — произнес он громко и добавил, — товарищи». Стоявшие в строю молчали, глядя как калеки у церкви на приехавшего к обедне помещика. «Я майор Красной армии Иван Грачев, — продолжал оратор. — Так же, как и вы, был взят в плен. Чтобы не тратить лишних слов, скажу сразу: мы сражались за родину, а попав в лагеря, оказались родине не нужны. Наша судьба никого не заботит, а об указе номер двести семьдесят напоминать излишне — Сталин ждет, что мы пустим себе пули в лоб. Нас для него не существует. Советский союз не подписал Женевскую конвенцию, которая защищает военнопленных. Бросив нас, большевики сняли с каждого его воинский долг, который мы добровольно на себя взяли. А что они бросили, так разве мы удивились? Что хорошего мы видели от большевиков? Крестьянин, отдавай последнее. Рабочий, ютись в углу, а если попрешь, назовем тебя предателем, расстреляем или сгноим на рудниках…» Со стороны кухни загремели баками так, что стало ясно: скоро суп. Строй зашевелился. Выступавший все понял и крикнул: «Мы, русские офицеры, хотим видеть нашу родину свободной от коммунистической сволочи! Командование немецких войск, вермахта, пошло нам навстречу. Мы формируем Русскую национальную народную армию, которая станет ядром русского освободительного движения. Победим Сталина и вернем родину себе. У нас не будет ни помещиков, ни большевиков, а будет земля каждому и справедливая оплата за труд. Германия уже предоставила крестьянам наделы и не изымает у них зерно. Мы призываем к себе солдат и офицеров. Поступившим будет предоставлено обмундирование, полное довольствие, жалованье и оружие.
