Когда Нитш и надзиратели распределили рабочую силу, заморосил первый в тот день дождь. Сухое белье — кальсоны с завязочками внизу и рубаха без воротника, тоже с номером — быстро приобрело прилипчивую сырость. Протрусив вверх на предвершинные поля горы Луизы, мы добрались до вагонеток. Они уже накренились набок, приглашая нас прыгать в свое чрево и сворачиваться как кошки в клубки, чтобы влезло как можно больше тел и людям, спрессованным таким образом, было чуть теплее. Убедившись, что влезли все, охранники рванули рычаги вагонеток, и они опрокинулись, приняв вертикальное положение. Содержимое, то есть мы, сгруппировалось и с руганью посыпалось как картошка на дно. Маленький паровоз тронулся. Еще один резкий толчок, ушибы, крик придавленного, и состав покатился. Пока он огибал скальные выходы, взбираясь все выше, я прижался щекой к шершавому борту и понял, что не видел себя уже восемь месяцев.
Последний раз это случилось, когда я постучал в оконце отсека кубельвагена, где сидели охранники. В зеркале у водителя отразилось отчаяние моего подбородка, лба, глаз. Тогда мое умение чувствовать себя точкой, передвигающейся по карте, не подвело — мы действительно ползли на север и к концу дня въехали задом в какие-то ворота. Дверца распахнулась, и не дожидаясь приглашения, я спрыгнул с подножки. Жандармы обменялись хайлями с подошедшим офицером и отдали ему мое дело. Офицер изучил документы и, покружив пальцем над головой, сказал: «Туда!» Я огляделся и увидел шатающихся по двору красноармейцев, таких же, как я, без ремней. Сбоку двор ограничивали стены из забетонированных валунов, а с внутренней стороны возвышались двухэтажные кирпичные казематы, вросшие в тело холма. Вдоль внешней грани двора тянулась колючая проволока. Тут же зиял ров, выложенный кирпичом, метра в четыре глубиной и шириной в шесть — через него перекинули мост к центральным воротам форта. Я вспомнил картинку из военной энциклопедии о крепостях, и в мозгу замерцали слова «екатерининские форты». Кажется, их строили в Литве. Я покружил по двору. Никто не собирался ко мне подходить. Наверное, я выглядел слишком чисто и мог сойти за осведомителя. Понаблюдав за пленными, я выбрал того, который уже полчаса безучастно разглядывал стену, и спросил, где мы. Тот буркнул: «Шестой форт, Каунасская крепость».
Всех загнали в промозглый каземат. Холод хватал за глотку ледяной рукой. В коридоре под сливными решетками блистала вода, превратившаяся в линзы льда. Я напрасно опасался расспросов. В камере почти никто не разговаривал, чтобы не тратить силы и тепло. Все лежали, согнувшись, и ждали отправки куда-нибудь, лишь бы прочь из этого глухого подземелья. Из коротких реплик я понял, что сюда из лагерей для пленных переводили за побеги и подпольную борьбу. Кто-то прибился к партизанам, а потом передумал и сдался. Я решил рассказывать, что пошел в народную армию, чтобы откормиться и уйти к партизанам, а когда уходил, был пойман. Охраняли нас хиви, литовцы и украинцы. Несколько камер в правом крыле первого этажа отвели для тех, кого следовало переслать куда-то еще, поэтому номеров нам не выдавали и работать не заставляли. Кто-то из хиви обнадежил, что послезавтра всех повезут на работы в Германию, и добавил, что нам повезло: еще осенью камер на всех не хватало и в крутом склоне форта пленные рыли норы и спали там, слепившись друг с другом в дрожащий комок. Потом заспорили, сколько в Каунасе фортов и где что расположено. Одни говорили, в девятом концлагерь для евреев, их приводят из специально огороженного района города и стреляют прямо во рву. Нет, говорили другие, евреи в четвертом, нас гнали мимо, и мы видели трупы, все голые, и женщины, и дети, свалены в гору, видно, чтобы рыть им яму весной и не тратить сейчас взрывчатку. Рвы заполнились доверху, сказал кто-то, но туда свозили изо всех фортов сразу — и пленных, и всех остальных. Во рвах лежали, обнявшись, замерзшие тела иудеев, православных, коммунистов, католиков, комбригов, подносчиков снарядов, таких как я, топографов, наводчиков, разведчиков, саперов, связистов, черноволосых детей и их бледных, истерзанных, раздетых догола родителей.
Я отвернулся к стенке, вспомнив, как в соседнем Следневе на озере утонул семилетний мальчик Виноградовых и его оплакивали. Вдоль стены сидели окаменевшие его родители, сестры, брат и бабка, и кто-то привел вопленицу — женщину неопределимого возраста, которая тотчас разметалась по полу, как упавшая с вешалки груда одежды, и зашептала. Однотонное ее причитание крепло, кипело, захлебывалось, и она напоминала не человека, а бабочку со сломанными крыльями. Вопленица связывала в нескончаемую нить слова горя и ткала из них невидимое полотно, окутывавшее присутствующих. Виноградовы раскачивались, вытирая глаза, и наконец их женщины завыли. Это был звериный, безысходный крик, и мать увела меня. Вздрогнув, я коснулся рукой стены каземата, измазанной серой слизью, и отодвинулся. Какой бы стоял вой над землей, если бы каждого из застреленных оплакивал хотя бы кто-то из родных. Я прислуживал сероликим демонам и кровожадному псу, в чью пасть заходили сонмы невинных, вовсе не прикасавшихся к оружию и все равно угодивших в перемалывающие все подряд челюсти. Теперь, согнувшись в три погибели, я пытался выкорчевать, исторгнуть из себя прошедшие полгода и хватался как за соломинку за мысль, что, если бы не я, они взяли бы кого-то другого, так что я избавил этого человека от необходимости служить аду, а сам все-таки удержался на краю мрачного жерла и не рухнул вниз. Поджав колени, стараясь спрятаться целиком под шинелью, я заметил, что все-таки вытер ее полами стены и шинель покрылась слоем слизи.
Через день нас выгнали из крепости к рельсам, проложенным прямо в поле. Припыхтел паровоз с вагонами вроде тех, где возили скот, и я посчитал, сколько нас влезет в вагон — на цифре «шестьдесят» он уже был полон, но охранники загоняли еще и еще и трамбовали прикладами тех, кого могли достать. Так влезло еще около тридцати тел. В форте каждому дали по четверть буханки опилочного хлеба, а когда все утрамбовались, принесли три ведра воды на вагон. Чтобы согреться, путники начали толкаться плечами и обсуждать, что в трудовом лагере получше кормят, ведь, коли нужны рабочие руки, хозяева этих рук должны питаться не очистками. В дальнем конце вагона мелькнул сначала один знакомый взгляд, затем другой: близнецы. Я заорал и стал махать им рукой. Раздвигая плотную толпу геркулесовыми плечами, Костя с Полуектом подобрались ко мне. Мы долго обнимались и трепали друг друга за шеи. Братья исхудали, но по-прежнему высились как две скалы.
В ту ночь у Поддорья в плен попали почти все, кто не успел уйти с обозом по растаявшему проселку. Стечев застрелился. Таких были единицы, почти все из политруков. Близнецов схватили недалеко от оврага и отправили маршем в порховский дулаг, где они мало-мальски безбедно провели лето, ночуя в трехэтажном кирпичном здании. Осенью ударили холода, и спящие в открытом поле пришли выгонять тех, кто разместился под крышей. Начались драки. В поле выгнали самых слабых, и спустя месяц все они лежали во рву, присыпанные хлоркой. Братья не вступались, опасаясь уйти с лежанки и оставить таким образом место, и, лишь когда захватчики с украденными на стройке штырями ворвались на их этаж, Полуект, размахивая кулачищами, начал отвешивать оплеухи направо-налево. Костя подбегал к нападавшим и кричал, чтобы опомнились, уворачивался от ударов, пока обезумевший заросший человек с белыми глазами не сломал ему ребра — острая кость проткнула легкое. Когда немцы, стреляя, вошли в казарму, Полуект спускался по лестнице с братом, висевшим на плече. Белорус-полицейский спросил его, сразу ли в ров, но Полуект проскрежетал: «К врачу». Полицейский повел его к коменданту лагеря. Им требовались хиви, и силач Полуект подходил. Комендант предложил ему оставить брата — у того началась пневмония, он бы точно умер — и стать охранником на довольстве, как у солдата охранных войск. Однако Полуект неожиданно проявил красноречие и выторговал пост старшего по бараку и право через день навещать брата в ревире — при условии, что малейшие драки на любом из трех этажей он обязан тут же разнимать.
