Первые недели мы таскали брус и собирали дома, как фигуры из спичек. Бифо доверили столовую и штаб, поэтому с соседом по грузовику мы видели друг друга несколько раз, впрочем, на ходу. Кроме них здесь работали венгры, итальянцы, румыны, чьей бригадой я начал руководить, а в конце концов под исступленный колокольный звон с церкви пригнали русских. Они два часа влачились от станции Оден-ле-Тиш, и в конце концов в лагерь явилась страшная процессия: испачканные робы, развалившиеся ботинки, запах дерьма. Комендант Бютнер все уяснил и после дезинфекции оставил их на несколько дней в покое. Меня перевели к ним в барак и назначили бригадиром. Нехотя, лежа, свернувшись клубком на холодных полатях, они объяснили мне, что к чему.
Около года назад их всех, пленных из разных шталагов, отсортировали по профессии — искали в первую очередь механиков, электросварщиков и фрезеровщиков — и отвезли в место под названием Дора, которое тут же прозвали Дырой. Их новый лагерь вбурили прямо в скалы, точнее, в тоннели, выдолбленные в горе. Четырехэтажные нары стояли в боковых штольнях, а на свет божий в первые месяцы несчастных вообще не выводили — день и ночь они скручивали ракеты, которые, судя по подслушанным разговорам инженеров, могли долететь до Англии и поразить цель с погрешностью в сотню метров. Соседи собирали истребители «фокке-вульф». Их фабрика занимала высокую, широкую и бесконечно тянувшуюся пещеру, освещаемую круглыми лампами, свисающими из-под потолка. В штольнях же было тесно и сыро, при этом часто не хватало воды и умываться приходилось, помочившись в ладони. Температура не менялась: восемь градусов. День смешивался с ночью, в ушах постоянно стоял гул, и даже приученный не просыпаться от шума мозг будил своего обладателя, когда раздавались взрывы, продлевающие тоннели. Нескольких месяцев им хватило, чтобы понять, что в таких условиях, без солнечного света, свежего воздуха и сколько-нибудь жирной еды они превратятся в червяков. Однако это понимание не означало никаких действий, так как сбежать из тоннеля или поднять бунт было невозможно — из-за секретности Дыру охраняли тщательнее, а сил у подземных жителей осталось мало. Ракетчики решили, что терять нечего, и стали портить изделия. Кто-то сыпал в топливный бак рваный картон, а одна команда там просто устроила urinoir. Испытывали ракеты на взлет здесь же, в отдельном блоке, и когда испорченный экземпляр не взлетел, комиссия тут же выяснила почему. Блокфюрер пролистал записи и выяснил, кто в тот момент какой имел наряд. Пятнадцать саботажников повели на казнь. На подземную площадь согнали всех, включая конторских машинисток, и заставили смотреть, как мостовой кран опускает балку, к ней подцепляют перекладину, к которой прикреплены петли, и кран, как бездушный циклоп, поднимает свою длань, вздергивая механиков.
Возможно, из-за этого инцидента, а может, и по другому поводу в Дыру прилетел сам министр военного производства. Комендант велел вымыть хлоркой нары, но кто-то из знающих немецкий язык подслушал их разговор с шуцхафтлагерфюрером — и все решили не усердствовать, чтобы произвести на министра самое отталкивающее впечатление; вдруг это что-то изменит. Они преуспели: комиссия недалеко ушла по тоннелю, потому что офицеров начало тошнить. Худой оберштурмбаннфюрер, молодой, но похожий на бледного старика с лошадиным лицом, сначала глядел полными ужаса глазами, а потом спохватился, отвел коменданта в сторону и зашипел что-то недовольное. Комендант для приличия оправдывался, но не очень прикладывал к тому усилия и не скрывал, что рад, что добился от министра дополнительного снабжения и переноса бараков за пределы пещеры, на воздух. Оберштурмбаннфюрер так и не понял, что prisonniers и руководство фабрики оказались практически заодно и обвели его вокруг пальца, и наверняка потом хвастал, что спас от голода несчастных, указав министру на их страдания. После этого визита всех узников перевели в наземные бараки, и они вновь увидели солнце. Также министр решил, что эльзасские шахты годятся для новых ракетных фабрик, и предписал коменданту отправить туда людей. Тот и на сей раз схитрил, сбыв в Тиль самых слабых и потерявших веру в возвращение.
На горе дул ветер, колыша сухостой, под которым начинала зеленеть трава. Пятна нерастаявших сугробов мерцали то здесь, то там; снег чернел, тончал, но никак не мог умереть. Надрыв колокола, крики надзирателей, ветер, колышущий омелу, и вонь краски смешивались и поднимали во мне такую тоску, какой я никогда не чувствовал. Господь отсутствующий, господь черный и закопченный, как доски, на которых ты намалеван, знал бы ты, как невыносима эльзасская весна. Чуть легче стало, лишь когда мы кончили строить бараки и зацвел июнь. Нас перебросили в шахту в трех километрах от лагеря. Я помню фамилии тех, кем пришлось командовать: Ананьев, Павшенков, Беликов, Власов, Грудачев, Давыдков, Евграфов, Курис, Лаптев, Лосев, Мирошниченко, Борисенков, Хомяков, Привалов. Один из-под Донецка, другой воронежец, третий удмурт, друзья-снайперы с Урала, невесть как загремевший в плен связист, гжатский артиллерист — почти земляк, — увязший с орудием в грязи при отступлении. В обветшавшем тоннеле мы цементировали полы для станков, которые вот-вот должны были приехать на Оден-ле-Тиш. Грунтовые воды подтопили штольню, которая снаружи выглядела как отверстие в холме, и их пришлось откачивать, стоя по колено в ледяной воде. У многих опухли ноги и открылись язвы. Сапог не выдавали, и люди ломались один за другим. Когда вода исчезла, в бригаду стали подмешивать бифо, а следить за выравниванием полов явились нанятые комендантом французы. Они сообразили, что бригаду надо спасать, и со второго же дня работы носили каждому по бутерброду с сыром и иногда колбасой. Их жены паковали обед так, чтобы его можно было незаметно рассовать по внутренним карманам, которые они пришили к тужуркам мужей. Один из них, передавая мне еду в вощеной бумаге, коснулся моей руки и пожал ее. Я вздрогнул, как ударенный молнией, и едва не разрыдался.
Еще одна благая весть, пришедшая с вольнонаемными из Тиля, заключалась в том, что американцы и англичане высадили десант в Нормандии и открыли второй фронт. За несколько недель все изменилось. Надзиратели и эсэсовцы обходились без побоев. В тоннеле никто никого особенно не торопил, будто немцы сами не верили, что мы успеем построить завод. Каждый день французы несли новые известия — союзники взяли такой-то город, освободили эдакий. Бои шли далеко, в сотнях километров от нас, но все чаще инженеры передавали слухи, что работающие на немцев предприятия дают сбои, участились случаи саботажа. Глядя на коменданта и его фюреров, я понял, что раньше Германия была заводом, состоящим из разных цехов, складов, производственных цепочек, и если поначалу он работал как смазанный механизм, потом с напряжением и без начального победительного энтузиазма, то теперь и вовсе расходует запас прочности — то там, то здесь вылетают предохранители, изнашиваются детали, и начальники цехов, поначалу честно всё чинившие, задумались, куда бежать, если что, и чем прикрыть задницу. Очевидно было, что скоро они и вовсе будут заниматься только тем, что ее прикрывать, плюнув на пошедшие вкривь и вкось машины.
Впрочем, легче от этого не становилось. Опухли ноги, но в ревире не было мази. Барак держался хуже других — многие превращались в «мусульман», несмотря на бутерброды, мучились животом и попросту слабели. Уговаривая работать, я не выдерживал и начинал орать на них, становясь, по сути, надзирателем. Сначала я думал, что стану защищать их от блокфюрера, но затем осознал, что сам оказался в ловушке: не выполнил норму — меньше еды, и все теснее голод сжимает внутренности; а чтобы выполнить, необходимо грубое принуждение. Так я понял, что ничего нет хуже, чем заставлять полумертвых товарищей вставать с земли, в которую им хотелось бы спокойно уйти, и вывозить чертов известняк.
