Когда нас вывели и, закрывая глаза от солнечного света, мы шли по дороге к дому и спотыкались, Эмиль вдруг остановился, задрал голову в небо и крикнул: «О! О!» Все уставились туда, куда он указывал, и разглядели скворцов. Сначала редкой стаей они кружили над Мезом, а потом их отряд сгустился, прирос новыми птицами и стал черным облаком, которое крутилось и подскакивало, подобно прыгающему вниз по склону колесу. Вдруг край облака рванул вверх, а затем резко в сторону, и вся стая растянулась под облаками, как тесто, разминаемое хозяйкой. Сотни скворцов исполняли одни и те же движения, летели вместе, словно связанные неразличимой леской, — то складывались в вогнутую сферу, то принимали очертания гигантской шевелящейся запятой, то превращались во взбесившиеся и мечущиеся по небосводу волны, которые затем сталкивались и смешивались, сгущаясь до черноты. Движения их были идеально согласны, ни одна птица не выбивалась ни из запятой, ни из бублика, ни из лемнискаты. Что заставляло их двигаться одинаково? Целые общества необъяснимо выделывают такие фигуры, а те немногие, противостоящие тому, что принято было считать обстоятельствами, незаметны глазу наблюдателя. Глядя на скворцов, я осознал прореху в своей идее о спасительной нерациональности. И немцы, и валлоны действовали на самом деле рационально — просто у одних общее движение стаи направлялось на уничтожение или закрепощение тех, кто не похож на них; а другие, видя, как действуют немногие сопротивляющиеся, сами, по вольной воле, не будучи подверженными никакой ереси из агитмашины, начали помогать гонимым. Такая твердость профондевильцев зиждилась явно не на отказе искать выгоду и не на религии, но тогда на чем?
В начале осени немцы исчезли. Они не отступали с боями, не взрывали мосты и укрепления, не расстреливали пленных — просто испарились, как тени, когда солнце закрыли облака. Вскоре приехали из Намюра родители Клары и Эмиля, и с ними та самая блондинка — она впервые назвала всем имя: Катрина. На ее руках сидел мальчик, вряд ли старше двух лет. Первым делом Катрина передала новости: Шарлеруа, Льеж и другие города отпраздновали освобождение, сожгли немецкие дорожные указатели и вывески, повесили партизанскую форму в шкаф, посмеялись над янки, велевшими армии сдать оружие, и прогнали по своим площадям обритых наголо traitresses, спавших с наци. Затем они с Сержем щебетали на валлонском наречии о делах, многое по-прежнему мне было непонятно, но одну фразу я, кажется, понял: «Меня спасла неопытность. Если бы я сама тогда была матерью, я бы просто не смогла. Уводить детей от их родителей, и, возможно, навсегда? Меня бы всю судорогой свело». Еще я расслышал, как она рассказывала, что одна женщина, прятавшая детей-евреев, получила известие о смерти сына, и, когда война кончилась, стала кричать на каждом углу, что у евреев особые права, а обычные люди воевали и погибали, и детей пришлось изъять. Когда Катрина рассказывала об этом, Ани перебила ее: «Клемент тоже очень злился поначалу, что папа и мама рискуют нашими жизнями, и ревновал к Кларе и Эмилю, и я не могла его понять. А после того как Серж едва увел Эмиля от наци, поняла. Мы были так близки к кошмару — родителей бросили бы в тюрьму, а нас отдали в приют…» Катрина смотрела как будто сквозь них. Ее младенец схватил ее нос и ощупывал его. «Нам было сложно, но наконец-то все кончилось», — попробовала улыбнуться Шарлотта. Все обнялись, и Клемент сказал гостье: «Вы можете поговорить с отцом Андре, чтобы меня перевели в пансион при приходе?» Они с Кларой, конечно, плакали.
Настала последняя военная зима. В бесснежном декабре на нас обрушились слухи, что наци вновь наступают с востока, и на следующий же день через Профондевиль проползла колонна крытых грузовиков с американскими солдатами. А потом еще колонна, и еще. Чей-то кузен приехал из Намюра забирать родных и прокричал, что немцы нанесли контрудар и скоро будут здесь. Все начали готовиться к эвакуации в Шарлеруа, но настоящий ужас настиг нас, когда в ночной тишине прогремел гром, отзвуки орудийной пальбы, хотя и тихой. Несколько семей, включая нашу, сидели на ящиках и рюкзаках и ждали погрузки в хлебный фургон. В эти дни все особенно азартно играли в карты и веселились. Когда я выложил свои восторги Шарлотте, она усмехнулась и спросила: «Знаешь, почему у валлонов символ — петух? Потому что он единственная птица, которая поет, стоя по шею в дерьме». Около недели гром не гремел, а потом пришли известия, что американцы заманили наци в ловушку и те дошли почти до Динана, а потом были атакованы с флангов и окружены. Перед Рождеством в припорошенных снежком арденнских лесах лежали тысячи мертвецов в касках. Наци отступили, но, даже когда их след простыл, мы до самой весны лишний раз не выезжали из коммуны.
Я не знал, что делать. Из Намюра Сержу привезли прокламацию, обращающуюся ко всем советским гражданам, угнанным в Бельгию на работу. Листовка требовала явиться на специальные пункты, где есть жилье, еда, медицинская помощь, и впоследствии отправиться на родину. Подписал обращение некий полковник Стемасов, глава репатриационной миссии. Немцев теснили к Берлину, в победе уже никто не сомневался. Ходили слухи, что Гитлер мертв. В Шарлеруа находилось больше шахт, заводов и, следовательно, вернее можно было найти работу, а в Намюре предстояло отыскать отца Андре, уговорить его найти мне применение и связать свое дальнейшее существование с католиками. Поэтому, когда в мае пришла газета с новостью о капитуляции Германии, я выбрал Шарлеруа. По слухам, русских там охотно нанимали на угольные шахты. Через месяц я собрал свою скудную одежду в пожертвованный Сержем чемодан.
Молочник согласился довезти меня почти до самой центральной площади. Мы выезжали утром. Мне хотелось проститься с Клементом и Ани, но я побоялся их будить. Окна в детской чуть запотели. Клемент положил голову на руку и свесился с кровати, едва прикрытый одеялом, с которым сражался каждую ночь. Ему пришло письмо, что отец Андре не против его учебы в Намюре, но теперь, чтобы оказаться рядом с Кларой, ему предстояло получить твердое согласие родителей. Те же уклонялись от разговоров об этом. Может быть, не хотели, чтобы я подумал, что они антисемиты или что-то еще, и ждали моего отъезда. Ани отвернулась к стенке, поджав колени к животу. Они были так похожи на моих. Я схватил чемодан и, стараясь не смотреть на них, вышел.
После ночного дождя Профондевиль утопал в тумане. Молочник завел мотор, и мы долго карабкались вверх по ущелью, кружили в сыром тумане по серпантину и наконец поднялись в поля. Деревни выскакивали из-за каждого поворота, и в любой находились церковь и магазин с блистающей витриной, безбоязненно распахнутыми дверями и стайкой поставленных к крыльцу и ничем не привязанных велосипедов. Вдалеке показались черные правильные пирамиды с ровными склонами. Когда мы подъехали ближе — и уже, наверное, въехали в границы Шарлеруа, — выяснилось, что это не горы, а отвалы добытой руды высотой в десятки метров. Грузовик несся по улицам, вскидываясь и раскачиваясь, когда приходилось переваливать через трамвайные рельсы. Я всматривался в незнакомую жизнь. Двухдверные трамваи с монофарой ползли в гору. Постовой в белой фуражке у моста через железную дорогу дирижировал автомобилями — водители смиренно разъезжались с огромного круга по нескольким улицам. Дома здесь были высокими, темнокаменными, закопченными, с вытянувшимися по струнке окнами. Мелькнула бензоколонка, и тут же мы подпрыгнули, едва не ударившись головами о потолок, — асфальт нежданно обернулся брусчаткой, и мы вкатились на площадь, первую в анфиладе еще нескольких площадей. Людей здесь гуляло не очень много. Несколько детей в сюртучках и платьицах катались парами на лошадях в узорчатой резной карусели.
