Самый отвратительный из охранников пришел в кантину, снял форменную повязку, высморкался в нее и рассказал, что его жена и сын погибли под обломками. Взяв чью-то кружку, он вылил в нее остатки бурой жидкости из фляги и проглотил. Запахло спиртом. Повинуясь неизвестному доселе чувству, Анна подошла к нему и обняла его. Охранник выпростал руки из-под накинутого пальто и тоже обнял ее, уткнувшись сизой мордой в плечо как младенец. Сзади прошипели: «С-с-сука!» Через несколько дней кто-то написал на стене фабрики: «Хайль, Сталин. Хайль, Москва». Обливавшийся потом полицейский замалевывал ее полдня, и все с ликованием следили за тем, как сквозь бледную краску все равно проступали буквы. А спустя еще два месяца все закончилось: мимо бараков поехали неизвестные танки и побежали люди в незнакомой форме, и вдруг все поняли — это свои. Полиция вмиг исчезла, без боев и перестрелок. Парни ловили и избивали блокэльтесте со штубовыми. Анвайзерки плакали, и Анна с подругами их утешали: наши не все такие. Однако они быстро поняли, что обнадеживали немок зря. В городке расквартировали мотострелковую часть. И бог бы с ними, с немками, они сразу обо всем догадались и разбежались, но свои-то дуры сами вешались бойцам на шеи.
Как-то офицеры устроили вечер и пригласили арбайтерок в огромный дом с башенками, люстрой и роялем. Новые хозяева выпили всё старое вино, что нашли. Старые же хозяева обнаружились случайно, когда из распахнутого для поиска добычи шкафа вдруг вывалился убитый герр в окровавленном халате, а в чулане нашлась фрау с разорванным бутылкой межножьем. Попробовавших сбежать арбайтерок вернули и закатили сцену, что мы-то родину берегли, а вы собирали снаряды, которые летели нас убивать, — а ну ложись, пизда! Анна разделась до белья и вскрикнула: «Секундочку, мне в туалет». В некоторых домах у туалетов были окна, и не все знали об этом. Она спрыгнула со второго этажа, разбила коленку и, хромая, побежала к начштабу. Тот выслушал ее и отправил патруль арестовывать пировавших. Когда убийц затолкали в карцер, он приказал двоим стрелкам проводить Анну до барака. Пошли полем. «Есть все-таки честные парни, есть теперь настоящая власть, и вот-вот будет порядок», — думала Анна. Там, где она обнималась с будущим мужем, они остановились перекурить. Солдаты приблизились: «Мы тебе помогли, а теперь ты нам помоги». «Что?! Что?!» — закричала Анна. В ответ вдруг завопили товарки, собиравшие молодую крапиву к обеду. Стрелки выругались и ушли.
Она нашла мужа, растерянного, как и другие иностранцы, и долго трясла его за лацканы бушлата: «Бежать! Бежать! Бежать!» Он выдавил: «Сейчас? Куда?» — «Куда-нибудь! Домой!» И вот, пока контрразведка искала шпионов и союзники обезоруживали остатки наци, они добрались до Лейпцига и там встретили американцев. Те, пребывая в счастье от только что подписанной вермахтом капитуляции, выдали им справки об утерянных документах, записав Анну бельгийкой. Размахивая перед носом патрулей этой справкой и молясь, чтобы встречные патрули не знали французский, они двинулись на юго-запад. На какой-то разбитой дороге им встретился священник, ведущий свой приход из русских эмигрантов и еще каких-то неясных военных с содранными погонами в ту же американскую зону. Беглецы тащили чемоданы и сидоры и без конца молились. В ближайшем городке они разлеглись как собаки на не остывшей еще золе сожженных домов, под торчащими скелетами уцелевших печей. Анна шла по улице этого городка, как по аллее кладбища, пока не встретила неразбомбленную террасу одного из домов, где стоял накрытый клетчатой скатертью стол, за которым сидели старик и его жена, несколько моложе его. Супруги пили чай, а в разрытом снарядами саду зацветал жасмин.
В конце концов они с мужем сели в набитый беженцами поезд. Анна прижималась лбом к холодному стеклу вагона, и мимо нее неслись разодранные, раскроенные земли, торчащие балки и руины домов, свернутые, как птичьи шеи, обгоревшие башни танков с крестом, забитые картоном зияющие окна вокзалов. На какой-то станции по перрону бродила русая девочка с грязно-белым бантом, блестящим, как солнце, саксофоном и холщовой сумкой через плечо. Она выдувала что-то незатейливое и бодрое. Инвалид в круглой шляпе, куривший у столба, очнулся и затанцевал, и все стали смотреть, как он блаженно притопывает здоровой ногой. Фрау с немым страданием, поправив шляпку и положив ему руку на плечо, закружилась вокруг него, как лодка вокруг столба, к которому привязана.
За Рейном к беглецам потеряли интерес, и спустя несколько дней они достигли Шарлеруа. Семья мужа плакала от радости, но не спешила принять Анну как супругу. Впрочем, объяснение состоялось быстро — только свадьба могла спасти Анну от похищения советскими, и кюре из ближайшей к дому церкви совершил над ними обряд. Офицеры из отдела репатриации даже вломились к ним в дом, и только угроза мужа вызвать полицию заставила их остановиться. Это произошло в июле, и советские еще чувствовали право творить, что угодно. Забеременев, Анна получила разрешение жить до рождения детей и еще полтора года в безопасности: никто не мог увезти ее или выгнать. Через полгода офицеры перестали рыскать в поисках блудных детей и учредили в Брюсселе тот самый «Союз граждан», который созывал беглецов на танцевальные вечера и там собирал сведения об их жизни. Правда, Анна все равно оказалась в ловушке — неопытная мать с двумя детьми была вынуждена довериться свекрови и золовкам. Те обращались с ней холодновато, просто потому, что она была совершенно не тем — непонятным, странным будущим сына и брата, которое они рисовали себе по-другому. Чужачке пришлось объяснять, что такое faire son samedi и почему по субботам нельзя делать ничего, кроме натирки полов и чистки кафеля. Анну немного утешало, что родственники хотя бы не запрещали ей говорить с детьми по-русски. Они не были религиозны, но оказались очень консервативны. Им даже не пришлось настраивать мужа против нее — он ездил то в один город, то в другой со своим шефом, наладчиком печатных машин, и уделял жене и детям не так много времени, тем более что, как всякому бельгийцу, ему следовало тратить время на любимую привычку, и он играл в футбольном клубе. Совместное пережитое соединяло их с Анной все слабее. Она просила его нанять няню, чтобы иметь возможность пойти учиться хоть чему-нибудь. О том, чтобы арендовать фортепьяно, и речи не шло. Уважение оказалось не равным вниманию и тем более сопереживанию. Без мужа она оставалась совсем уж взаперти и с трудом придумывала поводы, чтобы выйти куда-нибудь, кроме как за покупками и на прогулку с детьми. В доме всегда было тихо, и тишина давила как крышка люка. Единственный раз она позволила себе отомстить их правилам и их холодной тишине, когда ей, многажды жаловавшейся на тараканов, во время кормления Нины на руку упал верткий прусак — она закричала и кричала, кричала не останавливаясь несколько минут. К моменту, когда Анне на глаза попалось объявление о танцах, она уже всё поняла про свою первую любовь.
Мы стояли перед площадкой с бортиками из досок и слушали, как стучат друг о друга шары бочче и как гортанно кричат шахтеры. О гравий шуршал дождь, но пока он лишь накрапывал, и игроки не спешили уходить. По мокрому песку шары бежали быстрее. Раздался гудок, откуда-то из-под копера повалил пар и завращалось колесо, поднимающее клети. Анна жадно смотрела на площадку и хлопала в ладоши, когда чья-то команда выигрывала. Итальянцы махали ей, не выпуская из пальцев папирос. Пока мы бродили по улицам Марсинеля, я успел рассказать ей все, выболтав все подробности, до фамилии, про народную армию и все-все-все — как будто, не высказав всего до конца, я бы соврал и навсегда все испортил. Анна поняла это и, хотя праздновала первый тревожный день своей свободы за последние три года, слушала меня внимательно. Когда начался ливень, одна из семей пустила нас под навес своего дома-полусферы. Вода бешено грохотала по жестяной крыше, гравий шипел и шевелился. Пахло нагретым камнем. Игроки бросили свой инвентарь и разбежались кто куда. «Вы — вон тот шар, голубой, видите? — наклонившись ко мне, сказала Анна. — А я — этот блеклый, зеленый. Нас бросили так, что мы рядом, и надо оттолкнуться от чего-то, чтобы подобраться к… как вы сказали?» «Покою и воле», — ответил я. «Да, точно, покою и воле. Давайте держаться рядом».
