Следующую неделю украинцев таскали на допросы, а все остальные с этапа подметали в жилой зоне и красили санчасть. Встретив Нагуло с совершенно мокрыми штанами, я поинтересовался, что случилось, и тот, сдерживая бешенство, пробурчал, что их заставили несколько часов ждать проверки, сидя в болоте, — но это не самое страшное; некоторых пытали. Украинцы договорились держаться до последнего и выполнять все прихоти синепогонников, но не дать себя спровоцировать и в конце концов перестрелять под удобным предлогом. Припугнув «бандер», вохра — так называли конвоиров, хотя нас сторожила не военизированная охрана, а войска, — решила, что из Караганды к ним прислали вовсе не стальных заговорщиков, и прекратила издевательства.
Каратовский выполнил обещание и записал меня к себе геодезистом. Бригада бурила и плавила замерзшую землю, докапываясь до скалы минимум в метр толщиной, чтобы пятнадцатиметровая свая хоть за что-то зацепилась. Часто встречались водные линзы и гранитные, базальтовые валуны, и, пока мерзлотная станция не начала пробивать скважины через десять метров вместо ста, приходилось раз за разом переигрывать план стройки. Каждый дом стоял на сваях, и все его водные и газовые трубы или были вынесены в нулевой этаж, образуемый этими сваями, или вовсе протянуты по фасаду. Помощник Каратовского выдал мне теодолит и нивелир, и с тех пор я разбивал оси, измерял углы, к примеру, высчитывая, какую сваю на сколько обрезать. После полевой работы я брел в управление корректировать калькуляцию и составлять чертежи. Туда же являлся подписать бумаги или уточнить какие-то детали бригадир, и мы садились за колченогий стол и разговаривали. «Понимаете, — объяснял Каратовский, убедившись, что я не стучу, — Норильск не так уж серьезно охраняется. При должном планировании можно сбежать из отделений, которые вынесены на окраины и ходят работать за несколько километров. Но бежать-то некуда. Ногами идти — тундра, южнее — тайга, а долганы, как только увидят беглеца, тотчас же сдадут и получат премию. На лодке плыть тоже невозможно — Енисей суров, до ближайшего города почти две тысячи километров. Уходящие корабли в Дудинке обыскивают с собаками. Самое верное — самолет, но аэропорт они охраняют как зеницу ока. Мы пробовали договориться с украинцами и разработать план захвата аэропорта вместе. План был послать на самолете в Америку группу с подробными сведениями о том, что происходит в лагерях по всей стране». Я прервал его: «Кого вы имеете в виду под, мы“?» Каратовский взглянул на меня: «Только в нашем отделении сидят два летчика. Вот они. Или, например, Дикарев. Еще не познакомились с ним? Офицер царской армии, между прочим, опытный, боевой человек. Но какая теперь разница — все провалилось, когда начали продумывать детали. И мы, и украинцы не смогли придумать, как быстро захватить, заправить, поднять в воздух, хранить событие в тайне, пока они не пролетят три с половиной тысячи километров до Аляски, да еще и не встретят пограничных истребителей». Я ушел обдумывать услышанное, посчитал все расстояния, скорости и понял, что действительно даже воздухом убежать и остаться целым невозможно. «Соблюдайте конспирацию, — предупредил Каратовский, — многие ваши соседи ссучились и осведомляют начлагеря».
Полярная осень с краткой вспышкой тысяч оттенков красных, оранжевых, гранатовых мхов и ягеля быстро кончилась. Упал снег, выдали валенки. Свет умалился, день сокращался не как на материке, на куриный шаг, а разом — был вечер светел, а стал густ, как варенье из смородины. Ударили морозы, лицо дубело на ветру, и руки мерзли даже в рукавицах. Хорошо, если работать приходилось в шурфе — там на глубине десяти метров было даже теплее и не задувало. А в конце октября случилась первая черная пурга. Канаты для движения в отсутствие видимости еще не повесили, конвоиры затянули с выходом из стройзоны, и, когда колонна вышла, ударил ветер и люди будто бы попали в залепивший все вокруг клей. С трудом удавалось шагать вперед. Никто не командовал, но все сцепились руками. Пурга выла и визжала, и очень скоро я не видел перед собой почти ничего, кроме черноты, из которой кто-то швырял нам в лицо снежную пыль. Где-то сбоку чуть желтели пятна фонарного света. Стиснув руки соседей, мы медленно переставляли ноги и массой своей продавливали бурю, которая оказалась неспособной снести слипшуюся, но солидарную массу. Последнее, что увидели все, — как побежавшего разворачивать колонну вохровца с собакой уволокло в кювет. Конвоиру тогда удалось откопаться и дождаться конца непогоды, потому что первая черная пурга оказалась короткой.
Лежа на нарах, я записал на огрызке плана, что, когда ясна задача, выгода, цель, когда решение пришло изнутри, в связи с осознанной необходимостью, человек способен изменить привычки и поведение. Русские не сильно отличались бы от валлонов с их коммунами и демократией, свято почитающей сосуществование разных взглядов, если бы их не стравливали, не навязывали им веру в мнимое равенство, ведущее ко взамному террору, а не к братству. Неумение отлепиться от авторитета, неспособность постоянно хотеть жить своей жизнью, не отделясь и спрятавшись, а, наоборот, участвуя в общих делах, — вот что дышало во всех нас. Были в Четвертом отделении садисты, издевавшиеся над товарищами и сдававшие их вохре не столько за кусок масла, сколько за наслаждение их муками и своей властью. Были, наоборот, христиане и преданные коммунисты, опиравшиеся, как больной на костыль, на свои идеи. Были националисты, чья свобода окрасилась в цвета флага и сентиментальные воспоминания о родине. Но большинство prisonniers были чем-то средним — ушли на войну, убивали, пережили ужас гораздо гуще моего, видели, как европейские народы устроили свою жизнь, — и были бы готовы устраивать по-новому свою жизнь, но здесь, на Таймыре, страдали и отчаивались оттого, что некуда бежать.
С Каратовским мы встречались все чаще и спорили об этих идеях. Я утверждал, что при честно избранной власти большинство граждан проникнется гуманизмом, а не классовой или национальной борьбой. Каратовский соглашался, но говорил, что это похоже на картины райского будущего, айв Германии, и у нас дома мы видели совсем другое. Споря, мы пришли к тому, что наше время — неудачное, освобождение от коммунистов состоится нескоро, так как после войны те находятся на подъеме и пугают весь мир атомной бомбой. Но, во-первых, рассуждали мы, надо готовиться заранее, чтобы не проморгать момент, когда их система все-таки сломается, и вступить в борьбу, а во-вторых, ложь не протянет слишком долго — ведь она, как вода в гранитной толще, находит путь и протекает из области идей в жизнь и ведет к разрухе; с ее помощью невозможно созидать что-то долговечное. Следовательно, наша задача — подготовить товарищей к будущему устройству жизни, разумному и человечному, и создать организацию из верных людей. Договорившись до этого, Каратовский сказал, что теперь готов познакомить меня с товарищами, которые вынашивают схожие идеи. «Какие именно?» — спросил я. «Примерно такие же, — ответил Каратовский. — Мы верим в народную власть, и у нас образовалась партия. Меж собой мы ее называем Демократическая партия России».
Хоть я и был вдохновлен совпадением идей, но сначалу отнесся к этой подпольщине с сомнением. Кто эти люди? Насколько верно их понимание происходящего с ними? Не провокаторы ли они? Впрочем, Каратовский казался мне искренним, и я все-таки согласился с ними встретиться. На недостроенном этаже в отгороженной комнате появлялись люди — сначала парами, потом поодиночке. Все они как бы занимались своей работой — кто отделочной, кто плотницкой, у одного имелась с собой краска и кисть, у другого перфоратор, у третьего надфиль. Пришел упомянутый царский офицер Дикарев, монархист, старик с блестящим морщинистым лбом. Курил, небрежно прислонившись к выкрашенной стене, экономист Недоростков, медведеобразный, пухлый человек с белыми руками. Здесь же на воткнутый только что подоконник присел невысокий печальный Тарновский, инженер-строитель, подрабатывавший на какой-то технической должности в американском посольстве и осужденный как изменник, хотя не воевал ни дня. Он все время писал стихи, взяв в наставники соседа-латыша Медениса, и отправлял домой длинные письма на много строф. От волжских немцев явились двое, Филяуэр и Нойбайер, — немцев здесь сидело несколько десятков, разумеется, все угодили за шпионаж — и они тоже были в деле. Проскользнул в дверь и с ходу протянул руку Лев Нетто, брат футболиста Игоря Нетто, его подпольная кличка была Налим. Явился и взаправдашний футболист, тренер норильской команды «Динамо» Старостин, бывший знаменитый защитник, игравший за сборную страны. Он стоял в сторонке, и по тому, как все на него смотрели, сначала показалось, что даже здесь, в Заполярье, его чтут как полубога, но потом выяснилось, что дело в другом — он был единственным расконвоированным, и мог свободно передвигаться по городу, и служил едва ли не главным связным между отделениями. Мы перезнакомились и обсудили, как решать ближайшую задачу — писать устав. Каратовский вдруг сказал: «У нас испытательный срок полгода, но я готов поручиться за Сергея Дмитриевича, знаю его давно. Он в своих мыслях часто заходит дальше нас — так пусть попробует написать устав? Тогда и примем».
