Вторая должна была воздействовать на вохру.
Солдаты, траурные флаги — знак глубокой скорби о наших расстрелянных товарищах. Мы хотим жить спокойно, мы не саботажники и мятежники. Мы ждем правительственную комиссию. При созданных вами условиях выходить за зону лагерное население не может.
Не допускайте пролития братской крови.
Вздохнув, я попросил приписать: «Да здравствует мир, демократия и дружба народов!»
Дикарев смастерил сразу четыре змея. Самая беда была с легкой веревкой длиной в километр — пришлось связывать куски лески, искать бечевку и чуть ли не снимать шнурки. Наконец в небо полетел первый змей, но последовало неловкое движение, и листовки рассыпались над стройзоной. Лишь третий по счету змей достиг города. Дикарев удачно сдернул узел и рассыпал прокламации над жилыми кварталами. Это была победа, хоть и небольшая. Помимо прочего, ветер мог донести листовки до каторжан, строивших цементный завод. Конечно, до них было пять километров тундры, но чем черт не шутит, пока бог спит. По крайней мере, это было возможно. А на следующий день за нас взялись по-настоящему.
Около десяти утра украинцы подали сигнал, что приближаются синепогонники. Четыре пожарные машины и отряд под предводительством самого Семенова без предупреждений пошли в атаку. Офицеры стреляли из автоматов кто в воздух, кто в землю перед собой, а автомобили, выломав ворота, въехали в зону и остановились. Из них выскочили пожарные и принялись разматывать рукава. Двери бараков распахнулись настежь, и очень быстро у ворот оказалось не менее тысячи защитников. Кто-то, силясь разглядеть, что происходит, закричал: «Бей их, ребята, окружай! Отрезай от вахты! Смерть палачам!» Задние ряды стали напирать на передние, и масса восставших шатнулась в сторону вохры. Офицеры сообразили, что успеют совершить лишь несколько выстрелов, прежде чем их разорвут на части, и отступили на несколько шагов. Пожарные застыли с недоразвернутыми шлангами. Первые ряды обороняющихся уже подступали к ним. Через мгновение в панике пожарные лезли в кабины машин, водители которых, не дожидаясь товарищей, поползли задним ходом к воротам. В них летели камни. Толпа почуяла кровь и с криком, родившимся из мычания, которое поднималось откуда-то из нутра, ринулась в атаку. Синепогонники бросились прочь. Испуганный водитель последней машины не попал в ворота и въехал в столб. Когда он чуть дал вперед, чтобы совершить еще один заход, мы увидели, что у столба лежит придавленный офицер. «Стойте!» — заорал Фильнев. Хлопцы Павлишина останавливали тех, кто в раже атаки едва не выбежал за пределы зоны. Раздавленного подхватили на руки свои же и погрузили в одну из машин. Вскоре нападавшие скрылись.
Чтобы не упустить момент ликования после победы, мы срочно собрали всех в клубе и по очереди выступили перед разгоряченными товарищами. Бомштейн повторил несколько раз, что наш шанс — именно в ненасильственном сопротивлении, и брать в руки камни, прутья и дубинки следует лишь для обороны. После его речи другие члены комитета сообразили, что наша судьба действительно висела на ниточке: еще немного, и приписали бы вооруженный мятеж. Павлишин призвал вежливо отвечать на вопросы извне и лишь при попытке захвата отделения пускать в ход орудия защиты. На следующий день настало лето и началась осада. Со всех сторон, кроме кирпичного завода, зону оцепили солдаты. Приехали три «зиса» со звукоусилителями и включили все тот же семеновский торжественный голос. На этот раз он предложил всем, чей срок подходит к концу, явиться к вахте с вещами. Быстро посовещавшись, мы высчитали, что таких в отделении не более четырех сотен, и объявили, что никого удерживать не собираемся и поймем всех, кому скоро пора на волю. И вновь к вахте потянулся серый ручеек.
Один за другим подъехали несколько порожних «студебеккеров». Вышедшим велели ложиться в них, и по мере того, как кузов заполнялся, почему-то накрывали брезентом и увозили. Вся операция заняла полчаса. Спустя еще полчаса, когда вохра уже удалилась, загорелся склад с продовольствием. Караульные быстро изловили поджигателей, и после проверки списков из сейфа выяснилось, что оба из числа несбежавших стукачей. Обоих трясла дрожь. «Вы что, не видите, за кем сила?» — «Нам начальник оперчасти передал, чтоб остались». — «Что вы такого от начальника этого видали, что друзей предаете?» — «Я был на Каларгоне и больше не хочу. Сам Никифоров обещал. Вы знаете, как на Каларгоне? Я не хотел с ними сначала иметь дела. А там дверь в камеру изнутри обита гвоздями, чтобы не стучали, и пол во льду даже летом, и Никифоров со вторым старлеем загнали меня под заднее крыльцо, деревянное, и поливали водой на морозе…» — «Ясно, не продолжай». Посадив обоих под арест, мы объявили всем через членов комитета, что до особого распоряжения за зону больше никого не выпускаем.
Наступило затишье. С неба посыпалась мокрая крупа, грязи разверзлись, ходьба по дороге опять превратилась в тайночтение клинописи шин и следов обуви. Умершего от ранений по фамилии Климчук пришлось хоронить недалеко от запретки в гробу, сколоченном из найденных досок. Швыряя грязь вместо комьев земли, мы поспешно закопали этот гроб, чтобы в щели между досками не натекло. Вечером я глядел в мутное окно на секущий дождь со снегом и низкие облака, заволакивающие тундру, и готовился лечь в ту же мерзлую почву. Столько раз я был где-то рядом и жалел о непрожитом, а теперь — теперь досадно было лишь, что я не помогу тысячам отчаявшихся, заплутавших в навязанных им вариантах выбора, мнимых противоречиях, представлениях о врагах, никогда не знавших, как жить, освободившись от страха. Не верилось, что из далекой, существующей в иной вселенной Москвы явится какая-то комиссия, по крайней мере сейчас, после одной робкой попытки штурма, и я уговаривал комитетовцев готовить людей к тому, что против нас выйдет с оружием весь здешний гарнизон. Следовательно, надо было учить тех, кто не воевал, хотя бы примитивным оборонительным действиям — далеко не у каждого был обрезок трубы или арматуры. Но я ошибся. Спустя пять дней ненастья и сомнений выглянуло солнце, а с вахты донесли, что приехала делегация на «эмках» — какой-то полковник, с ним генерал-лейтенант, еще несколько в штатском и, конечно, Семенов. Такое развитие событий комитет предусмотрел, и украинцы вынесли в тундру за вахту несколько длинных столов и стулья. Бомштейн приготовил отрез красной ткани на скатерть. К столу двинулись не только активисты, но и едва ли не половина лагеря.
Переговоры продолжались пять часов. Сначала я стоял в ряду с Фильневым, которого решили назначить председателем, и другими комитетовцами и наблюдал за происходящим. Комиссия молча и не снимая фуражек заняла стулья по дальнюю сторону стола. Однако почти сразу полковник, представившись Кузнецовым, начальником тюремного отдела Министерства внутренних дел, попросил остаться не менее десяти делегатов. «Красиво мордатый балакает», — произнес кто-то слева. Комитетовцы повернулись лицом к подступившим товарищам. Мы с Фильневым встретились глазами. Он показал мне на вахту, и это был понятный знак: мы заранее договорились, что среди переговорщиков не должно быть партийных вожаков. Толпа нехотя отошла к вахте и села на землю. Делегаты остались и, в свою очередь, потребовали, чтобы Семенов не участвовал в переговорах, так как ему веры больше не было. Кузнецов не хотел конфликтовать, по крайней мере сразу, и Семенов отправился к взводу охраны за спиной комиссии, стоявшему в полсотне метров с винтовками наизготовку.
