Торопясь и уже не слишком заботясь о том, чтобы совпадать с рельефом, мы доползли до зарослей иван-чая и упали в теплую траву. Чуть передохнув и все равно задыхаясь, подобрались к Ковалеву и на радостях долго трясли друг друга за бушлаты. Антонов молча указал на прогалину между деревьев. Я поцеловал нагретую солнцем землю, и к губам прилепились песок и хвойные иголки. Еще минуту мы ползли прочь от шурфа, а затем встали с колен и продирались сквозь стланик еще километр. Остановились мы только на опушке вырубок. Ниже по склону просматривалась дорога, ведущая к перевалу в сторону Спорного. «Вы видели? — спросил я, проверяя, все ли вещи уцелели. — Там было что-то странное. Наверное, северное сияние». Они недоуменно смотрели на меня. «Ладно, — сказал я, затягивая узел мешка, — мы уйдем глубоко в тайгу и будем строить балок, зимовать. Август на носу, сейчас добежать никуда не успеем. Надо обосноваться, а потом уже действовать». В глазах Антонова блеснул ужас, но, подумав, он шагнул ко мне. «Не-не-не, — замотал головой Ковалев, — я двигаю в Магадан. Там проще затеряться». Я обернулся и еще раз посмотрел на небо. Воители исчезли. Ковалев ждал, что его будут уговаривать, но я просто кивнул. Мы поделили оставшиеся сухари и ушли в разные стороны.
С тех пор я не возвращался под землю, и даже когда мы с Антоновым добрели, питаясь ягодами и грибами, до Мякита, и нас заметил и сдал лесник, когда нашли спрятанную на «Заманчивом» программу партии, когда следователь спросил, где лежат кости съеденного нами Ковалева, когда самого Ковалева арестовали в Магадане, где он прикинулся вольным и нанялся кочегаром, когда десять лет спустя Оля разыскала меня и приехала в мордовский лагерь и рассказала, что маму еще в сорок третьем убил осколок, влетевший в окоп, куда они забились втроем с Марго, — сестры выкопали чем смогли неглубокую могилу и опустили туда ее тело, когда я услышал, что потом они перебрались в Клинцы, и Марго, устроившаяся помощником кассира, была обвинена в растрате, осуждена и погибла от инфекции на владивостокской пересылке, когда я получил первое и единственное письмо от Толи, который был контужен, уехал под Донецк, разбил сад, а потом стал пить и умер, когда мне рассказали, что вскоре после возвращения в Оршу Нюра тоже умерла — а что случилось с девочками, я так и не узнал, когда особые лагеря ликвидировали, но в наш присылали всё новых и новых политических, и я учил их играть в шахматы, когда я ходил двадцать лет по одному и тому же коридору в чертежную к кульману и продолжал записывать сны, когда комиссия по помилованию отказалась сократить мне срок, потому что я прошений не подавал, а войдя в кабинет без спроса сел на стул и уставился на них, когда Оля умерла от рака и не осталось вообще никого, когда я едва не умер сам, избитый в карцере, и меня выходил сосед, религиозник, подпольщик, когда он познакомил меня по переписке с верующими женщинами и, выйдя, я уехал к одной из них на Алтай и остался жить там со старообрядцами, когда мне дали паспорт, и его тут же украли в автобусе, а меня посадили еще на год, так как выправлять новый документ я не стал, когда последний из вождей решил прикончить систему, открыл архивы и о нашем бунте узнали все, когда в ответ на запрос об отце пришла справка о реабилитации, и я понял, что искал его совсем не там, он погиб в Вятлаге через год после ареста, когда система наконец рухнула, но я знал, что сероликие притаились и ждут своего времени, когда в новых законах проступили, как водяные знаки, пункты программы нашей партии, когда реабилитировали и меня самого, в Змеиногорск приехал Нетто и мы не сразу узнали друг друга, когда я уже не мог далеко ходить и кружил по степи, пас коров, рвал тимьян, лимонник, кровохлебку и день за днем терял зрение, пока не ослеп, — даже тогда я ни на минуту не возвращался под землю хотя бы мыслью, не признавал ничьей власти и продолжал нести в себе ту соединенность со всем миром, сторонясь, однако, крепких его объятий.
Очертания предметов размылись, стул, шкаф и стол существовали где-то вне комнаты. Шум трав стал совсем громким, будто кровать стояла среди поля. Поднялся такой ветер, что казалось, сейчас налетит смерч, схватит меня как не убранную вовремя вещь и утащит в степь. Откуда-то сбоку приблизилась Анна, глаза ее сияли. Она была в сером платье с белым воротничком. Анна взяла меня за руку, и грохот ветра стал тише. Я сказал, не слыша голоса: «Нюра, меня сейчас унесет». Анна склонилась ко мне и прошептала: «Тебя давно унесло». Она подошла к окну, и я увидел, что в небе вьется, скручиваясь в лемнискаты, ленты, волны, кольца и опять разворачиваясь, становясь то расплывчатым, то единым пятном, стая скворцов. От нее отделились несколько птиц и, одолев притяжение мечущегося облака, полетели через холмы к не таким уж далеким снежным горам.
