– В принципе после двенадцати я могу закрыть палатку.
– В самом деле? – оживился Туполев. – Можешь?
– Могу. Когда нас переселили с проспекта в глубь двора, ночной торговли почти нет. Раньше машины останавливались, жители из квартала напротив добегали. А сейчас все ходят на параллельную улицу к трамвайной остановке.
– Ну и?
– Мне надо позвонить хозяину. Сколько времени? – Я отодвинула Кирилла и посмотрела на будильник за его спиной. – Пять минут двенадцатого. Еще не поздно…
– Дать сотовый?
– Давай. У меня на счету почти ноль.
Дозвонившись до Ибрагима Аслановича, я наврала ему, что плохо себя чувствую и пообещала – завтра в восемь утра, до прихода Земфиры на смену, буду на месте. И поскольку я редко пользовалась подобной возможностью, наш дорогой Душман дал лишь одно напутствие:
– Деньги в кассе не оставляй!
– Конечно, Ибрагим Асланович. Спокойной ночи. – Я вернула телефон Кириллу и улыбнулась. – После двенадцати приглашаю к себе в гости.
* * *
В 1913 году, о чем говорил вензель над входом в магазин, купец Иван Артемьевич Колабанов выстроил каменный дом в центре губернского города. Нижний этаж был отдан под лавку «Скобяные и колониальные товары», верхний – обустроили для проживания многочисленного купеческого семейства.
До 1918 года жили Колабановы не тужили. Революции проходили для губернского города незаметно. Пьяные матросы не шныряли по улицам, прохожих не стращали, рабочие сидели себе тихонечко по фабрикам, почитывали столичные листовки и неспешно привыкали к новому положению гегемонов – вникали в руководящую роль пролетариата в союзе классов, социальных слоев и групп.
К 1919 году вникли. И пошли интересоваться: чего ж так плохо им живется, а купцу Колабанову хорошо? А?
Иван Артемьевич дожидаться повторения вопроса не стал. Умный был. Собрал тихонечко чемоданы, поклонился могилам предков и отбыл в Канаду. Как говорилось выше, дюже умный был купчина. На Париж с кафешантанами и таксистами из князьев, на вольный Харбин не польстился.
Несколько лет назад из Канады в Россию приезжали два купеческих потомка. Любовались пенатами, вроде как вздыхали, но не слишком, и удивлялись запущенности родового гнезда – по семейным преданиям, дед уверял домочадцев, что каменный дом простоит без капитального ремонта лет триста.
В 1919 году, после скоропостижного отъезда купечества за рубеж, на второй этаж колабановского дома стали потихоньку проникать коммунары. Первой просочилась маргинальная прослойка в виде дворника и кухаркиного сына, дальше пошло поехало – уплотнялись товарищи до беспредела. Разделили анфиладу перегородками, в больших комнатах с высокими окнами воевали из-за печей, огромная кухня и уютный санузел устроили всех в порядке очереди.
В 1920 году вензель, возвещавший о возрасте дома, закрыли кумачовым транспарантом: «Первая Красная Коммуна им. Льва Давыдовича Троцкого» – сокращенно «Перкракоимльдотроцк».
Косноязычный пролетариат с сокращением не согласился и окрестил жильцов колабановского дома просто – троцкисты.
После разоблачений, прозвучавших на 15 съезде ВКП(б), прозвище «троцкисты» зазвучало вызывающе смело. Кое-кого из коммунаров привлекли к ответственности на десять лет без права переписки, кое-кого таки поставили к стенке, жильцы дома менялись, уплотнялись и переселялись. Неизменным оставалось только прозвище – троцкисты. Память у российского народа завсегда была хорошей избирательно.
Нынче «троцкистами» могли себя назвать всего-то лишь двенадцать человек. По воспоминаниям аборигенов, в лучшие годы гонимого анти-партийного блока по Краснокоммунарской улице насчитывалось до двадцати восьми троцкистов. Спроси меня сейчас, убей, не отвечу, где эти члены спали, ели и жили. На мой взгляд, двенадцать человек – максимум, который способны выдержать бывшие купеческие апартаменты. И так пописать в очередь стоим.
Четыре года назад вокруг купеческого гнезда с магазином «Продукты» на первом этаже начали сносить ветхие деревянные постройки. Городская мэрия взялась за реконструкцию центра города, отдала площадь под элитную застройку и запретила прописку в домах, подлежащих сносу и плановому расселению.
Мой бывший муж исхитрился прописать меня в колабановский дом два года назад, за год этого в коммуналку проник тихий сдвинутый мастеровой Мишаня Коновалов, полгода назад полупарализованная актриса-травести Мария Германовна Игнатова, удивив всех, вышла замуж за сорокалетнего инженера Алексея Петровича, но оставила себе девичью фамилию. По моему разумению, ничего невозможного в Российском государстве не существует. Приказы из мэрии растворяются в бумажном потоке, не достигая дна. Не удивлюсь, если в момент, когда на стены купеческого дома обрушится железная баба, откуда-то из обрушающихся стенок выскочит жилец, прописанный на площадь в эту самую минуту.
Четыре последних года коммуналка сидит на чемоданах и ждет ордеров на новые квартиры. Семья охранника супермаркета Тараса Сухомятко ждет минимум три комнаты (общая площадь семьдесят один квадратный метр), у остальных претензии пожиже, зато надежды погуще. У Сухомятко двое детей, старший из которых посещает элитную школу в центре города исключительно благодаря прописке в центральном районе, так что добиваться ордера на данный район Тарас собирается даже измором.
– Никуда они, – имеется в виду хитрая мэрия, – не денутся. Двоих детей на улицу не выкинут.
Остальной народ воевать не собирается, все молчат в тряпочку и надеются, что хотя бы свет и воду не отключат раньше времени.
Особенно тихо ведут себя три нелегала – я, Мишаня Коновалов и муж Марии Германовны. Нас прописали в запрещенные сроки, и ордера нам сильно не светят, а слабо мерцают. В мэрии тоже не дураки сидят, могут и под зад коленом двинуть.
Надо добавить, что помимо нашей нелегальной троицы, три года назад в коммуналку по родственному обмену проник еще один жилец – скользкий, как мыло, племянник Анастасии Лопатиной, Лопатин же Игорь Михайлович, больше известный в определенных (имеется ввиду контингент постоянных посетителей пивных «Пингвин» и «Боцман») кругах, как Гарик Лопата. Дряхлую, но невероятно склочную тетушку племянник прописал к маме за город, сам въехал в коммуналку и ждет, когда ему ордер на однокомнатную квартиру принесут.
Из нелегалов более или менее спокойно чувствуют себя Михаил Иванович Коновалов. В схватках за освободившуюся по случаю смерти комнату Петра Апполинарьевича Смирнова, произошедших спустя месяц после моего водворения среди троцкистов, он повел себя куда как благородно. Чем заслужил всеобщее (если исключить семью географа Кунцевича из трех человек) одобрение. Данное приязненное чувство распространилось и на руководство нашего ЖЭКа.
Я Петра Апполинарьевича помню плохо. Самым ярким воспоминанием остались утренние крики под дверью туалета:
– Сонька, твою мать! Хватит толчок задницей греть! Тут люди тоже ср…ть хотят!
