В конце помещения была стойка, возле нее снова небольшая очередь. Он подошел и увидел стеклянную витрину, как в гастрономе, а за нею конфеты в вазах, пирожные на подносе и на большом плоском блюде — немного подсохшие с виду бутерброды с колбасой, сыром и даже с красной икрой. Ему очень захотелось купить один такой бутерброд, но он не был уверен, что у него хватит денег на такую роскошь. Потом он заметил, что люди покупали вовсе не бутерброды, а вафельные стаканчики с мороженым, и отошел от стойки: давным-давно миновало время, когда он мечтал о таком стаканчике, как о райском блаженстве. Теперь мороженое ассоциировалось у него только с ангиной, а болеть он не любил. Болеть хорошо тому, за кем приглядывают, а за ним — следили.
Потом он заметил в стороне от буфетной стойки открытые двери, в которые входили и выходили люди. Он осторожно заглянул туда и увидел, что там стоят столы и стулья, а на столах лежат подшивки газет. Люди сидели за столами и небрежно листали эти подшивки. Ему категорически запрещалось читать газеты и слушать радио, поэтому он отошел от дверей, продолжая издали поглядывать на счастливчиков с газетами.
Откуда-то прозвучал резкий звонок. Он вздрогнул, но тут же заметил, что люди на звонок реагируют спокойно. Красные портьеры теперь уже были раздвинуты, двери распахнуты, и люди поспешили в зал. Он вошел вслед за ними и увидел длинные ряды деревянных кресел с откидными сиденьями. Он на мгновение замер, прежде чем идти разыскивать свой ряд.
Точно такие же ряды деревянных кресел стояли в клубе милицейской школы в Стрельне. Ему иногда разрешали смотреть кинофильм вместе с курсантами школы: курсанты сидели в зале, а он — на сцене, на принесенной с собой из камеры табуретке. Он тихо сидел там, отделенный от всех экраном, и все фильмы смотрел с обратной стороны. Если в фильме появлялись надписи, ему трудно было читать их наоборот. Сейчас, войдя в зал, Сын Вождя сообразил, что впервые увидит фильм из зрительного зала. Не считая, разумеется, тех, что в детстве смотрел с мамой в синематографе.
Зрители проходили между рядами и занимали свои места, поглядывая в синие билеты. Ему удалось почти сразу найти свой ряд и место. Он сел, сложил руки на коленях и стал ждать.
Потух свет, зазвучала громкая музыка, и на экране появились смешные нарисованные зверушки. Это был детский фильм, и он испугался, не перепутал ли он что-нибудь. Он хотел посмотреть фильм о Вожде, а ему показывают какую-то сказку. Но он все равно теперь не посмел бы встать и уйти: справа и слева от него тесно сидели взрослые и дети, и он не представлял, как теперь можно со своего места пробраться к выходу. Он чуть не расплакался с досады.
Позже он узнал, что это было в порядке вещей — показывать какой-нибудь короткий фильм, документальный или мультипликационный, перед главным фильмом.
Через несколько минут свет опять ненадолго зажгли, запоздалые зрители вошли в зал, а потом он увидел на экране живое лицо Вождя. Он знал, что в фильме роль Вождя исполняет актер, и даже успел прочесть в титрах его фамилию, но образ Вождя, видимо, был так досконально изучен теми, кто делал кино, что он узнал его. Он-то ведь знал это лицо не только по портретам, но и по собственным детским воспоминаниям.
На экране Вождь был похож на себя — невысокий, суетливый, картавый, но вместе с тем он был совершенно другой. В фильме он выглядел смелым, умным, непримиримым к врагам революции борцом, но также и человечным, любящим серьезную музыку, заботливым, даже нежным по отношению к друзьям и соратникам.
Напряженно и жадно вглядываясь в экран, Сын Вождя чувствовал, что любит Вождя не только как своего настоящего отца, но и как отца миллионов обездоленных русских людей, ждущих избавления от тяжкого гнета царизма. И когда Вождь объявил толпе сограждан, что октябрьская революция свершилась, Сын Вождя благодарно заплакал. Конечно, его собственная судьба сложилась трагически, но разве Вождь был в этом виноват? Зато сколько миллионов россиян были освобождены и спасены его отцом! Как смел он так доверять своим детским воспоминаниям?
Когда-то у него был другой отец — папа, которого он видел редко, но любил восторженной и радостной любовью. Папа был красивый, веселый, от него пахло морем, табаком, хорошим одеколоном и немного машинным маслом — он был морским офицером. Его военный корабль уходил в плавание на долгие месяцы, и мальчиком Сын Вождя всегда с нетерпением ожидал праздничных папиных возвращений из плавания, диковинных заморских подарков и гостинцев из петербургских кондитерских.
Мама сразу становилась веселой и красивой, делала пышную прическу, надевала яркие платья, меха и модные шляпы. Это были шляпы с такими огромными полями, что, проходя в дверь какой-нибудь лавочки в Гостином дворе, она должна была склонять голову набок, чтобы не задеть шляпой дверные косяки. Потом папа снова уходил в плавание, и тогда рядом с мамой как из-под земли возникал Вождь. Она сразу менялась: вместо пышной прически заплетала и сворачивала калачиком тугую косу, носила простые черные юбки с белыми блузками и очки; при папе она их почти не надевала, предпочитала мило и лукаво щуриться. Она была очень близорука.
Вождь появлялся не один. С ним вместе в квартиру приходили какие-то серьезные молодые люди и сердитые девушки с пучками на затылке или остриженные под деревенских мальчишек. Вся эта публика часами вела напряженные разговоры в библиотеке, куда подавался чай с бисквитами или водка с самыми простыми закусками, потому что прислуга в такие вечера получала выходной.
Сын Вождя этих гостей не любил и, когда они появлялись, прятался в детской. Ему не нравились их громкие разговоры, горький дым дешевых папирос, которым они наполняли библиотеку. Особенно ему не нравилось их пение. Они пели хором, стараясь приглушать голоса, и от этого даже веселые песни становились у них какими-то полузадушенными, как будто доносились из подземелья. А ему нравилось, когда мама сидела за роялем в гостиной и пела своим громким переливчатым голосом для папы и для совсем других гостей — веселых, нарядных, праздничных. Особенно неприятно было присутствие Вождя летом на даче, где он снимал домик у какого-то финна рядом с их собственной дачей на самом берегу Финского залива. Их дача называлась «Кукушкин домик» и была впрямь похожа на швейцарские резные часы с кукушкой. Когда с ними не было папы, Вождь на целый день занимал мезонин: он говорил, что ему там хорошо работается. Сыну Вождя очень не нравилось, когда, идя домой от купален, он видел в прелестном резном «кукушкином окне» склоненную лысую голову.
На даче Вождь питался с ними за одним столом, а кухарке отдавалось распоряжение готовить его любимые кушанья. Вождь любил пельмени, и Сын Вождя их возненавидел на всю жизнь.
Ему было странно, что его мама, весело командовавшая папой, этим высоким моряком с усами и кортиком, с Вождем вдруг становилась послушной, всегда в чем-то виноватой девочкой-подростком, и он не только смел повышать на нее голос, но даже кричал и в раздражении топал ногами.
И позже, став взрослым и уже преклоняясь перед Вождем, он все равно не мог понять, как могла его красавица мать годами изменять мужу с этим маленьким рыжим человечком, вечно чем-то озабоченным и недовольным. А она его любила, любила преданно и благоговейно, и при этом очень его боялась.
