— Фу, камень с души! Вот был бы ужас если бы я вас не встретил здесь, а так бы и ушел в вечность с этой последней виной.
— Какой вы удивительный, Валера! Вот уж не думала, что рядом со мной настолько духовный человек живет…
— Да бросьте вы, Ирина, какая уж там духовность! Я ведь только среднюю школу кончил, да и ту из-под палки… А чего это мы стоим? Давайте пойдем дальше. Мы ведь не куда-нибудь идем, а прямо в Рай.
— Конечно! Идемте, Валера. А вдруг и вправду дойдем?
И мы пошли рядом по светящейся во мраке полосе. Дорога под ногами была упругая и пружинила, как будто снизу ее подпирал сильный воздушный поток. Мы шли и разговаривали о том о сем, больше всего обсуждая события минувшей ночи. Как же это могло быть, что церковь, которую взорвали уже почти полвека назад, вдруг снова взлетела на воздух и взрывом увлекла нас за собой? И одних ли нас? Но мы так ни до чего и не додумались и решили что нам были показаны зрительные образы каких-то невидимых духовных процессов, только вот что это были за процессы — этого ни я, ни даже Валера, который, как вскоре выяснилось, был все-таки православным и даже вполне церковным человеком, не понимали. Валера вдруг спросил:
— Ирина! А почему вы сказали, что перед вами никто никогда на коленях не стоял? Разве у вас никто не просил прощенья в Прощеное воскресенье?
— Я и не знаю, что это за Прощеное воскресенье такое.
— Вербное, или Прощеное, воскресенье — это последнее воскресенье перед Великим постом, когда все православные люди кланяются друг другу в ноги и просят прощенья за все, чем огорчили друг друга в минувшем году и вообще за всю жизнь.
— Как интересно! Нет, я о таком обряде даже не слыхала.
— Разве вы не православная?
— Православная, наверно: когда я родилась, меня крестили.
— И верующая?
— Да вроде бы. Но я не считаю, что для того чтобы верить в Бога, нужно ходить в церковь и поститься.
— А вот если бы ходили, то через неделю после Прощеного воскресенья, в следующее воскресенье, когда церковь празднует Торжество Православия, вы бы услышали точное определение того, что есть православие, а что — нет, должен православный посещать храм или не должен, обязан он причащаться или нет.
— Ну, мне хватает и своего собственного мнения!
— Вот вам заодно объяснили бы, что есть наше собственное мнение с точки зрения истинного Православия! — засмеялся Валера. — И как оно, это собственное мнение, называется.
— И как же оно называется?
— Да очень просто — прелесть.
— Ну, уж вы скажете! Неужели я не имею права на собственное мнение в вопросах веры?
— По основополагающим вопросам — нет, не имеете.
— Это что ж, я каким-то догматам должна доверять больше, чем себе?
— Можете не доверять, конечно, но тогда уж, будьте добры, не считайте себя православной!
— А как же личная свобода?
— Личная свобода состоит в том, что вы входите в Церковь или не входите. Но уж если вошли — все, Ирочка, кранты! В этом случае придется принимать законы и догматы Церкви и стараться жить по ним.
— Вот поэтому я и предпочитаю не входить в вашу Церковь, а жить своим умом!
— Пожалуйста. Только тогда лучше не называть себя православной, потому как это не соответствует истине.
— Но в этом есть что-то очень унизительное: вы входите в Церковь, и вам начинают указывать, как вы должны молиться, когда вам поститься и как просить прощенья. Еще потребуют, чтобы я платок на голову напялила!
— Какая же вы чудачка, Ирина! Если вы, допустим, садитесь на океанский лайнер, вас разве будет унижать, что у штурвала стоит кто-то другой, а вас к нему не подпустят? Унизит вас, когда вам покажут, где ваша каюта и как работает в ней умывальник, как надевать спасательный пояс в случае кораблекрушения и когда можно сходить на берег? А если вы найметесь матросом и вас заставят носить форму, — вас это будет унижать?
— Нет, конечно. Но ведь это корабль!
— А Церковь и есть такой корабль, и вы на него всходите не для того, чтобы высказать капитану и команде свои представления о навигации, а для того, чтобы корабль доставил вас к берегу Спасения. Хотите доплыть до цели — придется соблюдать правила поведения пассажиров на корабле, а вести корабль предоставить капитану. Так оно лучше будет В этом была своя логика, и я решила перевести разговор на другое.
— О чем мы с вами спорим, Валера? Теперь даже если я и соглашусь с вами, изменить ничего уже нельзя. Расскажите мне лучше, какой он был, ваш Ангел Хранитель?
— О! Он такой высокий, сияющий, с огромными белыми крыльями. Он был… светозарный, вот какой! И знаете, я сразу понял, что он меня очень любит, причем любит давно, с самого моего детства. Мы с ним долго разговаривали, всю мою жизнь пересмотрели и обсудили: он подсказал мне, где я что не так делал, кого обидел, с кем неправедно поступал. В общем, все мои неисповеданные грехи он мне напомнил.
— Неисповеданные грехи? Валера, вы, наверно, и посты соблюдали, и в церковь часто ходили и исповедовались?
— Конечно. Я ведь в нормальной русской семье родился, да еще и рядом с Церковью жил, еще малышом кресты в небе каждый день прямо из своей кроватки видел. Правда, церковь уже тогда была закрыта и превращена в склад, а крестили меня в Никольском храме, в Коломне.
— И детей своих вы тоже крестили?
— А как же, Ирочка! И Лена моя тоже крещена с детства, а ее дедушка знаете, кто был? Священник в храме Успения Богородицы на Сенной. Так что дети мои живут в том доме и даже в той самой квартире, где жили их прадеды. Теперь такое редко встретишь!
— Да, теперь такого не бывает.
— Где-то сейчас мои дорогие! — горестно произнес Валера.
Мне захотелось отвлечь его от горьких мыслей.
— Валера, а почему Успенскую церковь называли еще Спас-на-Сенной?
— Это народное прозванье по одному из ее приделов. Между прочим, ее архитектор — Растрелли.
— А почему ее взорвали в тот первый раз?
— Якобы для того, чтобы построить на ее месте станцию метро. Другого места не нашлось! А за южным рядом домов на Сенной и тогда было достаточно пустого места: можно было бы построить станцию с выходом на Фонтанку, на Сенную площадь и на рынок. Но это же было время хрущевских гонений на Церковь! Я очень скоро поняла, что Валера, на которого я смотрела с изрядной доли снисходительности, оказался куда грамотней и выше меня в духовном отношении, настолько выше, что мне стало неловко: если бы он заглянул в мое нутро, он бы не захотел идти вместе со мной по этой пустынной дороге, дружески беседуя. А мне надо было срочно расспросить Валеру о Боге, о Церкви. И я это обязательно сделаю, но сначала… О Господи, если Ты есть, помоги мне как-нибудь, дай нужные слова! Как же мне попросить у Валеры прощенья за свое тайное высокомерие, за это мерзкое чувство превосходства, за чуть насмешливую мою снисходительность? Боже мой, как стыдно-то! Сейчас, сейчас я наберусь храбрости и как в омут головой — на колени и лбом об дорогу! Но время шло, а слова все не находились. Если бы я там, в квартире на Сенной, могла догадаться, что когда-нибудь увижу душу Валеры в таком ослепительном блеске и величии, я бы с ним совсем иначе разговаривала. Но где ж мне, дуре, было разглядеть, какой он на самом деле? Я ведь все их замечательное семейство видела как в тумане, ослепленная себялюбием, личными проблемами и болезнью.
