— Вы сомневаетесь в жестокосердии своих бывших коллег?
— Нисколько. И всё же: не могут же они…
— Могут!.. — с внезапной яростью оборвал его Розанов. — Могут, да ещё как! А разводы… Исчезнут бастарды, но исчезнет и нерушимость венчания. Этого не будет, и многого не будет, да и вообще ничего не будет, ни славного попика, ни уютной церквушечки, ни могилок отчих. Доброты, жалости и милосердия не будет. Ни-че-го. Торжество Хама!.. Сами же потом и сбежите от язычников за границу!
Боря подал голос:
— Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям. Но ваши построения есть неуклюжие фантазии!
— А мы думали, вы дремлете, — сказал Розанов.
Бугаев обиженно отчеканил:
— Не могу спать при чужих людях.
— Ну, какие же мы вам чужие? — удивился Василий Васильевич. — Из узилища освободили, заботимся о вас. И не мы одни: есть ещё девушка, в вас души не чает.
Бугаев скорчил презрительную мину.
Вольский собрался выдать что-то едкое, но Розанов приказал:
— Всё, спать! Завтра ожидается долгий день. Боря, вы тоже поспите. Да-да, вы не можете спать в присутствии… Но если мы все будем спать… Вы понимаете?
Поэт задумался и коротко кивнул.
Фонарь потушили. Спутники быстро уснули. Когда Боря понял, что остался один, уснул тоже.
* * *
Проснувшись, Розанов вспомнил, что римская монета так и осталась под столом в странном и маловероятном положении.
— А всё «колода»!.. — вырвалось у Розанова.
Вольский с удивлением посмотрел на Василия Васильевича, обычно корректного и сдержанного. Меньшевик вращал в пальцах банку младенческой присыпки, найденную среди вещей Минцловой на железнодорожных путях. Пощёлкал языком, видно, примериваясь к разговору, и закинул удочку:
— Ну и мания у Минцловой. «Водобоязнь». Не бешеная ли?
— Как свинья, бегущая от Геннисарета, — задумчиво сказал Розанов. — Возможно, её поведение имеет под собой больше основания, чем абстрактная мания. Сектанты часто находятся в плену страннейших суеверий.
— Ну, вы, Василий Васильевич, и характеристику дали: была «колода», стала «свинья».
Философ перевёл взгляд на Борю:
— А что за «медитации» вам задавала Минцлова?
Бугаев скрестил указательный и средний пальцы, растопырил локти и задышал натужно.
Розанов всполошился:
— Прекратите, Боря, так можно себя до чахотки или потери рассудка довести! Эти упражнения опасны!
— Шутите, Василий Василич, какая чахотка! Здоров, как бык, — Бугаев постучал себя в грудь кулаком. — А о здравости моего мышления судите сами.
Философ нахмурился.
Николай Владиславович потянулся, и правый борт его пиджака явственно облёк некий округлый предмет, довольно крупный.
— Вижу: проступает «она», — промолвил Василий Васильевич, благоговейно простирая руку к выпуклости.
— Бомбочка, — подтвердил меньшевик между делом.
Он отмерил на ладонь хорошую порцию талька и, проникнув сквозь промежуток между рубашечными пуговицами к самому телу, яростно шлёпал рукою подмышку. Грибовидное облачко белой пыли, в конце концов, взметнувшееся из-под ослабленного воротничка, побудило Вольского оставить гигиенические процедуры и герметизировать свою одежду. Розанов, чистый и розовощёкий после умывания, с интересом наблюдал за его действиями.
— Как же мы найдём Минцлову?
— Сама нас найдёт, — успокоил меньшевика Василий Васильевич. — Не случайно же слежку приставила. Перенесла игру на своё поле, вырвала из рук инициативу и готовится гнать нас в угол доски.
Вольский всплеснул руками:
— Какая разница — Петербург, Москва?..
— Существует важное для Минцловой отличие, но мы его не понимаем.
Поезд прибыл в Москву. Хотя вокзал являлся точной копией своего петербургского собрата, на его убранстве лежал неуловимый налёт провинциальности.
Василий Васильевич сощурился, увидав что-то в углу, где сидел Бугаев. Запенснеил глаза: поролоновая обивка зияла невеликим, с ладонь грибным контуром, очевидно, выдавленным ногтями. Розанов щёлкнул языком, покачал головой и выскользнул из купе вслед за спутниками.
* * *
И в провинции извощик брал за поездку от вокзала вчетверо против обычного.
Впрочем, нашёлся добряк, согласившийся скинуть полтину.
Тем не менее, расплатившись, Василий Василий не удержал причитаний:
— Опять — траты. Ну, Минцлова! Удружила! Дёрнула в Москву! — сердясь, он потряс бородкой, вспомнил утренний ругательный оборот и сказал смачно: — Будто свинья, которая бежит вопреки высшей воле от Геннисаретских вод.
— Что же, бес в ней сидит? — почему-то огорчился Бугаев. — Я-то думал: эротоманка…
Бугаев припомнил:
— Это же в Евангелии от Матфея было: «нечистый дух ходит по безводным местам».
Вольский опять подал голос:
— Я в гимназии на Законе Божьем только и сражался в «камень-ножницы-бумага». Что за Геннисарет такой?
— Библейский человек был одержим бесами, — пояснил Розанов, удобно устраиваясь на сиденье. — Иисус Христос переселил бесов в свиней, которых заставил нырнуть в озеро.
Меньшевик обернулся на извощика:
— Любезный, забрось-ка наш скарб в кузов.
— Никак не могу-с, давеча в пояснице стрельнуло-с.
Вольский с недовольной миной забросил осточертевшие круги в экипаж.
— Вы полюбуйтесь на голубчиков, — промолвил меньшевик, углядев в привокзальной толпе филеров. — Шпики! В провинции меня на грифельном острие вместе с сонмом ангелов держат.
— Это не вы предмет слежки, — вздохнул Василий Васильевич, пропустив мимо ушей атеистическую шпильку, — а вся наша троица. Карандашик-то — теософский. Ладно, поедемте в гостиницу.
— А может, ко мне, на Арбат? — предложил Бугаев. — Любезный, на угол Арбата и Денежного переулка, к «профессорскому» дому!.. Мама нас чаем с бисквитами угостит.
Розанов поморщился:
— Не нужно. Вводить новых персонажей…
— Не понимаю вас.
— Представьте, о нас книгу пишут. Вот мы в середине истории, а мы, надеюсь, в серёдке, ибо не хочется возиться с Минцловой ещё месяц. И вдруг — появляется новый персонаж. Ни к селу ни к городу. Зачем нам такие осложнения?
— Почему это мама — новый персонаж? Я знаком с ней тридцать лет без малого!
— Ах, Боря, как вы порой утомительны! Любезный, в «Эдельвейс палас»!
Экипаж тронулся.
