— Честнейше господаре, рекёшь ли на сим наречии? — глазом не моргнув парировал Василий Васильевич.
Хозяин комнатёнки что-то пролепетал, тихо, будто внезапно застеснявшись.
— Признаюсь, не разобрал, каким языком воспользовался наш гостеприимный хозяин. Заумь какая-то, иначе не назвать. — Василий Васильевич потребовал: — Громче!
Хлебников дал очередную тираду, а Боря Бугаев со скучающим видом прошагал к окну.
— Пускай от удара русский язык у него из головы вылетел, — рассудил Розанов. — Но другие-то языки должны остаться? Коля, скажите ему что-нибудь по-французски.
— Может лучше сами, Василий Васильевич? — с тоской в голосе проговорил Вольский.
— Я совершенный профан в иностранных языках.
Вольский обернулся на Бугаева — тот одним глазком выглядывал за рогожу. Вздохнул:
— Ну хорошо… Хлебников, послушайте… Мария лён тре, сам пан теля пасэ.
— У вас отменный французский, — простодушно сказал Василий Васильевич. — Очевидно, Хлебников лишился и французского. Если вообще знал.
Вольский покраснел и сказал раздражённо:
— А вдруг наш клиент с мазуриками тёрся? Видок у него тот ещё… Маракуешь по музыке?
Последняя реплика прозвучала неожиданно грубо. Меньшевик впился глазами в Хлебникова, но тот оставался безразличен.
— Сейчас наречие коробейников услышите, — предупредил Вольский. Как будто извиняясь, добавил: — За годы в подполье довелось изучить. Для конспирации эти жаргоны самое то, — и повернувшись к Хлебникову, произнёс: — Збраныга, по офене ботаешь?
Тот никак не реагировал, зато Розанов был восхищён:
— Сегодня вы то и дело блещете талантами!
Вольский, сквозь всё существо которого вдруг засквозила неловкость, нашёлся:
— Боря легко с ним снесётся ввиду сходства натур. Боринька, дерзните побывать толмачём!
— Не желаю! — сквозь зубы сказал Бугаев, даже не обернувшись.
— Чем вы там заняты? — обеспокоился Розанов.
— Изучаю крепление. Мы с Мариэттой купили новые гардины, в цветочек, осталось к окнам приладить…
Розанов приложился глазницей к дырке в рогоже. На высокой поленнице, почти на уровне подоконника, сидел некий субъект и наблюдал за комнатой.
— Так-так. Ясно. Кинуть бы в него чем, да, чего доброго, полено в ответ метнёт.
— Василий Васильевич, надобно кидать так, чтобы после он на поленницу взобраться не смог, — объяснил меньшевик, и предложил с надеждой: — Хотите я табуретом?..
— Нет-нет, Коля, обойдёмся без этого.
— Вы за здоровье шпика радеете? Увяжется следом, всё равно придётся отделываться, но тогда и пострадает он сильнее. Лучше уж сейчас, метким броском…
— Коля, я не хочу, чтобы вы портили чужое имущество, — терпеливо сказал Василий Васильевич. — Вдобавок начнётся суета, шум…
Розанов вернулся к Хлебникову и протянул раскрытую на нужной странице брошюру.
— Виктор Владимирович, постарайтесь ответить всего на один вопрос. Кто подсказал вам это гнусное число?
Глаза Хлебникова округлились, он приложил руки к щекам и взвизгнул:
— Бабр!
Жилец тёр затылок, испуганно озирался, заметался по комнате, бросился мимо Бугаева и выглянул, чуть отодвинув рогожу, в окно.
Розанов сказал:
— Нам во что бы то ни стало необходимо узнать, кто такой этот «бабр», — он выбил ногтями дробь по набалдашнику трости. — Вот что. Обратимся к Флоренскому. Он — дока в языках, мой друг по переписке, любимейший респондент. Человек замечательный во всех отношениях! Правда, мы ещё более удалимся от Петербурга. Павел Александрович жительствует при Троице-Сергиевой Лавре, — Писатель обернулся к друзьям: — Вот и повод его проведать. Согласны вы, Виктор Владимирович, отправиться в небольшое путешествие, чтобы показаться специалисту?
Хлебников часто-часто закивал головой и вымолвил:
— Нра! — но сразу же будто вспомнил что-то и лицо его исказилось. Он замер перед отрывным календарём и в отчаянии тыкал в верхний листок: — Бякачисло!.. Бедань!
Между бровями Розанова пролегала тоненькая складочка, когда он сказал подчёркнуто безразлично:
— Никак не пойму намёков этого марсианина. Наверное, какая-то примета или подобная ерунда.
— Кажется, он хочет сообщить нам, — робко промолвил меньшевик, — что сегодня день уплаты причитающегося квартирной хозяйке.
Выступил Боря:
— Давайте устроим среди нашей троицы благотворительную подписку в пользу… как его… Караваева.
Розанов вскинул свои детские ручки:
— Друзья, беспокоиться ни к чему, я всё улажу.
— Невиданная щедрость! — закудахтал Боря в ухо Вольскому, едва писатель скрылся за дверью.
Розанов быстро вернулся и, потирая ладошки, сообщил:
— Ну что ж, дело сделано. Не будем откладывать сборы! Виктор Владимирович… Позволите? Витя…
Хлебников заёрзал, сунул худую конечность в карман и копался ворошил там, наконец, протянул замызганную визитную карточку, которую Василий Васильевич в руки брать не стал, только покачал головой:
— Простите, не понимаю почерка.
— Ве-ли… — начал Вольский, но Розанов сердито оборвал:
— Пустое! Там всё размазано. Некогда!
Хлебников забегал по комнате с наволочкой, складывая туда разбросанные повсюду бумаги. Целлюлозный покров оказался не отходом литературной деятельности, а способом хранения рукописей.
— Тяп-да-ляп, — приговаривал он.
Повинуясь внезапному побуждению, Вольский достал из портмоне бумажную полоску, пойманную однажды в ветреный день на Лиговской улице: «Сборы на бал: парики, обильно мукой посыпаемые…»
Мгновение разглядывав, Хлебников издал звук радости, выхватил обрывок и бросил в наволочку сверху рукописей.
— Признал своё, — обрадовался Вольский. — Значит, Минцлова и этого успела обобрать. Кончено дело: от мистической «колоды» Хлебников узнал про пресловутый семнадцатый год. Что ж, дата уже обезврежена Борей. Наша миссия окончена.
— Положим, так, — подхватил Розанов. — Но покушение на здоровье и сикофант под окном… К тому же, — подытожил Василий Васильевич, — «бабр» определённо «он», а не «она».
Комнатка выглядела будто здесь побывали несколько рьяных дворников. Единственный оставшийся на полу квадратик желтоватой бумаги мозолил глаза.
— Виктор, вы забыли…
— Ерянь, — махнул он рукой, будто имея в виду: и так понятно.
Подняв, Вольский раскрыл сложенный вдвое листок.
Сперва эти значки показались ему отпечатками типографских литер, так контрастировали с каракулями Хлебникова: чья-то твёрдая их вывела рука, буквально вычертила. Месиво знаков арифметических операций и пиктограмм: молоточки, грифельки, конвертики, стилизованные сердечки, двутавры и арки. Глаз подмечал однозначную «i» и колючую «t», другие буквы латинского алфавита если и наличествовали, то затерялись среди письмён. Овердоты — точки сверху — венчали большинство символов. Там и сям впивался хищным клювом в бумагу радикал, принимавший под своё крыло всех без разбору. Арабские цифры, вознесённые в степень либо низверженные в подстрочный индекс казалось, утратили возможность обыкновенного, не-диакритического бытия. У Вольского закололо в глазах, словно бы попала символьная мелюзга, просыпавшаяся со страницы.
