— Гляньте, Василий Васильевич…
— Александрийская бумага? — обернулся на мгновение стоявший перед дверью Розанов. — Писать на такой дорогое удовольствие, — пробормотал, приставляя глаз к замочной скважине. — Не-ког-да, Коленька!
— Это посторонняя бумага, не хлебниковская, вот и не берёт с собой.
— Так вы приберите. Слышите, Боря? У Николая Владиславовича чутьё на улики… Думаю, можно идти! В квартире шпиков не видать. Хлебников собран?
Компания проскользнула по коридору.
Вдруг из залы, где несомненно ждала в засаде, показалась хозяйка.
— Куда!.. А плата за месяц житья?
Увидав за спиной Хлебникова узел знакомой расцветки, завизжала:
— Отдай наволочку, ирод!
— О чём она? — ускорив шаг, спросил писателя Вольский. Вся четвёрка уже вывалилась на лестницу. — Вы же расквитались по счёту.
— Верно бес её попутал — не смогла деньги сосчитать, — пропыхтел Розанов. — Отсюда и недоразумение. — Я задержу, — выдохнул он. Ноги его отчаянно мельтешили по ступенькам. Обернувшись на бегу, выкрикнул, помахивая в воздухе белым флажком извлечённой из жилетного кармана бумажонки: — Сударыня, примите чек!..
Белая полоска порхнула на пол. Домовладелица кинулась к ней коршуном и завертела, ища глазами пресловутую сумму, однако обнаружила нечто иное:
— «Шиш»!.. Вот как! Ты мне шиш!.. Ах ты…
Внизу хлопнула дверь.
* * *
— Зачем вы, Коля, своротили ту поленницу?
— Василь Василич, так ведь иначе шпик не отстал бы от нас…
— Всё равно брать извощика. Ушли бы от погони.
— …и квартирная хозяйка имела шанс настичь. А то оползень дверь поприжал.
Возразить было нечего, и Розанов попытался успокоить сбившееся во время бега дыхание. Но теперь уже меньшевик не отставал:
— Как же это мы наволочку старушечью унесли?
— Ещё разобраться надо, чья наволочка, — проворчал Василий Васильевич. — Судя по фактуре, она давно служит бессменно и уже на девять десятых состоит из сала постояльцев.
Они вышли на один из московских бульваров, как вдруг Боря Бугаев остановился и заявил:
— Вот что. Этот ваш Флоровский… Не имею чести его знать. Да и не могу сопутствовать вам, друзья. Мариэтта просила помочь повесить гардины. Вернётесь с новостями в Москву — милости прошу в дом.
— Борю теперь из гнезда не вытащишь, — с благодушием констатировал Вольский.
Втроём они слезли с пролётки на площади Ярославского вокзала.
— Боря не поехал — билетом меньше! — радостно заметил писатель, направляясь в кассу.
Провожая взглядом прохожую даму с чрезвычайно пышным турнюром, меньшевик на мгновения потерял из виду Хлебникова. Завертел головой, услышал, как поблизости прозвучал голос:
— Мил-человек, в Лавру путь держишь? На, возьми на счастье!
Пассажир вложил денежку в руку Хлебникову, по-совиному клонившему голову набок, и поспешил по своим делам. Неприбранный, с грязным мешком на плече, он был точь-в-точь блаженный странник. Вдобавок, быстро привыкший с подачи писателя к громогласию, Хлебников во всеуслышанье издавал заумные «лепеты». Розанов то и дело морщился, отпугивал строгим взглядом тех, кто глазел слишком уж откровенно. Шипел марсианину:
— Тише!
Тот, увидав ливретку в руках идущего с гувернанткой мальчика, с нежностью заорал:
— Гавгавчик!
Чтобы не привлекать излишнего внимания, укрылись в буфете. Хлебников тотчас разложил бумаги и принялся делать загадочные вычисления огромным неуклюжим карандашом. Не отрывая глаз от перемножаемых цифр, шарил по столешнице и тащил в рот еду. Пока писатель закуривал, Хлебников надкусил оставленный возле блюда спичечный коробок. Тогда Василий Васильевич вызвался кормить его — заботливо протягивал оголодавшему марсианину крохотные пирожки с вареньем, а тот, не отрывая графитовое острие от бумаги, механически жевал.
— Балдарю, Васдруг! — попискивал Хлебников в те редкие моменты, когда отвлекался от расчётов.
Василий Васильевич сказал с жалостью:
— Несчастный… Классический образец дебилизма. Вся деятельность Хлебникова поглощена ведущими в никуда расчётами. Один участок мозга разрастается и душит соседние. Страдают банальнейшие функции: еда, опрятность.
Половой принёс чайник подогретого вина. Угнездившийся на высоком табурете Хлебников как ребёнок качал ногами. Розанов нацедил чашку, уже протягивал Хлебникову, но отвёл руку, чтобы с сомнением в голосе спросить:
— Вам можно?..
— Сладо? Мо-она!
Оглушительно прихлёбывая, марсианин опустошил чашку и требовательно затряс ею перед своим благодетелем.
Погрузились в вагон.
До конца дня Василий Васильевич не оставлял попыток навести мосты с Хлебниковым. Разъяснил меньшевику, что задумал составить тезаурус марсианина.
— По всему выходит, что словарный запас зауми этой ограничен. Я рассчитываю постепенно, от простых к сложным, выяснить значения слов.
Однако «простых» слов не звучало.
— Это несчастье какое-то! — раздражённо бросил Розанов, выслушав очередной монолог на зауми. — Языческие заговоры! Бормотанье волхва!
— Вот и неправда, Василий Васильевич. Слышал на перроне мнение пассажиров, что на ангельском лепечет.
— Хлебников непростительно доверчив к датам, — раздражился спустя несколько времени писатель. — В любом академическом справочнике присутствует пять процентов ошибок, не считая опечаток. Прибавим сюда ошибки и сознательную дезинформацию в летописных и мемуарных источниках, погрешность человеческой памяти, наконец, изменение летоисчисления. Проходит несколько десятков лет, и — всё размыто, как чернила на визитной карточке нашего подопечного. Чего там, будет кто-нибудь про нас через сто лет повествовать, наделает ошибок! Наше путешествие по железной дороге дурно опишет. Они ж в будущем исключительно в небе передвигаться будут…
Розанов отдыхал, то закрывая глаза, то затягиваясь сигареткой. Потом жалобно вопросил:
— Коленька, не видали, куда я окурочек задевал?
— Вроде подопечный наш курил какой-то огрызок, держа на острие булавки.
И вправду, марсианин выглядел ублаготворённым. С ногами устроившись на диване, вёл неведомые вычисления, отыскивая в своём узле листки, на которых оставалось чистое пятнышко. Подчас в раздумьях закусывал карандаш.
— Оригинальный у Хлебникова письменный прибор, — заметил Розанов.
— Уверен, стоит держать его подальше от огня, — со странной усмешкой произнёс Вольский.
Лёг Хлебников не раздеваясь, узел с рукописями сунул под голову вместо подушки. Уже задрёмывая, свернулся калачиком и прихватил костяшку большого пальца губами.
