В голове у Бори вспыхнуло воспоминание о большой и горькой страсти — Любови Дмитриевне. Всё начиналось прекрасно: исступлённые вздохи, молниеносный обмен взглядами, немое томление в разных концах комнаты, уступающее место декламации неуёмного количества стихов, а кончилось… антиэстетически. С тех пор Боря не терпел назойливости.
— Мне пора. Меня ждут, — пискнул Бугаев и стал пробираться к выходу.
Минцлова, проявив удивительную для своей комплекции резвость, подкатилась к двери и до хруста крутанула ключ в замке. Светясь от гордости за свою проделку, уронила ключ в декольте. Лицо Бори Бугаева перекосилось новым приступом отвращения.
— Выйти хочешь? Ныряй! — растянула Минцлова жирные губы в улыбке, которая будто явилась результатом искусства компрачикосов.
Бугаев справился с рвотным рефлексом, который неизменно давал о себе знать в таких пошлых сценах.
— Никуда ты не уйдёшь! — проскрежетала Минцлова, будто рванула металлическим обрезком по стиральной доске.
Боря передёрнулся — показалось, что это им самим, сотворённым по образу и подобию Божьему телом его, захваченным в великанский кулак, сдуру махнули по зубристой поверхности. Такого тембра из уст Анны Рудольфовны никто из обхаживаемых ею поэтов и писателей доселе не слыхивал. Неудивительно, что Бугаев погрузился глубоко в себя. Сомнамбулой он бродил по комнате, принося под люстру стулья из углов и от стен. Минцлова призывала:
— Боря! Боринька! Немедленно прекратите свои метания! Они вам не к лицу.
В мгновение ока он составил из стульев башню. Минцлова до поры не понимала, чем занят Бугаев, не успела она и рассмотреть, каким образом Боря вознёс своё массивное тело на верхушку сооружения из восьми или девяти стульев, где и скорчился под самым потолком.
— Моя башня из слоновьей кости! — взвизгнул Боря из-под лепнины.
— Боря, поглядите на меня! — завопила Минцлова. Лорнетка в её руках запорхала, рассеивая по обоям солнечные зайчики.
Бугаев сел по-турецки, достал из внутреннего кармана фрака чернобархатную маскарадную маску, нацепил на себя и, закатив глаза, принялся медитировать.
Минцлова бегала внизу, не смея прикоснуться к такой с виду ненадёжной башне.
— Боринька! Будьте умницей! — взывала теософка. Она сказала ещё много глупых в силу их неуместности похвал, прежде чем разразилась проклятиями. Срывая с рычагов телефонного аппарата трубку, она злобно возвестила: — Будет тебе келья под елью!
* * *
— Господин Розанов!..
— О, здравствуйте, голубчик! Воздержусь приветствовать иначе, ибо не знаю, как правильно к вам нынче обращаться. Господин Валентинов? Или господин Вольский?
Высказанными опасениями Василий Васильевич смутил чуть раньше «красную шапку» — уличного гонца, когда наказывал:
— Сгоняй-ка, дружок, на Сретенку, пройдись по дешёвым меблированным комнатам. Разыщи Вольского, Николая Владиславовича. Воль-ско-го! А может он нынче — Валентинов! Да запомнишь ли? Давай на бумажке черкану. Читать обучен? Передай поклон мой и проси ко мне: срочно!
— Выглядит-то барин как? — пробасил посланник.
— Усищи — во! — что у прусака! Лбом гвоздь вобьёт. В плечах косая сажень. Человечище.
Упования Розанова на сметку «красной шапки» и худосочность бумажника двухфамильного господина оказались не напрасными. Спустя несколько часов Вольский стоял перед Василием Васильевичем. С порога он счёл обязательным поставить хозяина в известность:
— Я оставил подполье. Легализовался как Вольский. Так и зовите, — крепкий господин пощёлкал костяшками пальцев и веско произнёс: — Мы с Володькой Ульяновым разошлись во мнениях. Я утверждаю, что продолжать борьбу вредно, ибо полученных от государя свобод нам более чем достаточно. Ума б найти, чтоб ими распорядиться. Оттого сейчас я не «большевик», а — «меньшевик».
Розанов поинтересовался:
— Вас правой рукой Ленина величали. Как же теперь Николай Ленин без руки?
— Как? Ампутант! — хохотнул Вольский, во всём виде которого в этот момент выразилось довольство. — С какой целью вы меня позвали?
— Поговорить о нашем общем знакомом — Борисе Николаевиче Бугаеве.
Вольский скривился, словно от зубной боли, заслышав имя поэта.
— Разве вы не дружны?
Гость остервенело рыкнул сквозь усы:
— Да чёрт бы побрал этого Бугаева!
— А если это самое произойдёт, жалеть не будете? — просюсюкал Розанов.
Вольский рявкнул:
— Что вы хотите сказать?
Дав гостю время успокоиться, Розанов изъял из ровненькой шкапной подборки том, от прочих неотличимый. Полистал и протянул раскрытый на литографической вклейке: в овальной рамочке — изящная женская головка с натёртыми розовой пудрой щёчками, украшенная колечками тёмных волос.
— Что за прелестное создание? Судя по старинному наряду, наперсница моей бабушки, — натужно пошутил Вольский.
— Сие прелестное создание, — менторски начал Розанов, — устроило дуэль, которая закончилась смертельным ранением Пушкина. Того самого Пушкина, поэта. Будьте знакомы: Идалия Григорьевна Палетика.
— А теперь вы начнёте декламировать малоизвестные пушкинские стихи? — иронизировал Вольский.
— Возьмите лупу оценить её украшение.
— И без того разберу: крестик с колечком. Египетский значок?
— Он и есть. Впрочем, не торопите фактов. Аполлинария Суслова — знакомо ли вам это имя?
— Нет. Кто сия особа?
Розанов втиснул бумажный кирпич обратно в стену своей крепости и обернулся на гостя:
— Старая подруга Фёдора Михайловича Достоевского. И — моя жена.
Вольский вгляделся в лицо Розанова и едва заметно качнул головой в сторону жилых комнат. В этом сдержанном движении сквозил невысказанный вопрос.
— Варенька — тоже моя жена, тайно мы повенчаны, — объяснил Розанов. — Аполлинария в разводе отказывает вот уже четверть века, и детишки наши с Варенькой из-за того считаемы незаконнорожденными.
— Н-да, — крякнул Вольский.
— Много кровушки она попортила, — продолжал Василий Васильевич. — Фёдору Михайловичу. И мне тоже.
— А Борька здесь причём? — разозлился Вольский, дабы скрыть неловкость.
— Обождите, сейчас до Бориса Николаича дойдём.
— Я слушаю вас, — буркнул меньшевик.
— Суслова изводила Фёдора Михайловича инквизиторски. Труд его в грош не ставила.
— Литературоведенье, бесспорно, предмет интересный…
— Книги эти на языки переведены, в университетах изучены. Понимаете, чего мы — все мы — из-за бабских прихотей лишиться могли?
Вольский слушал мрачно, более не пробуя встрять.
