Друзья отступили к одной из опор кульмана, где находился шестерёнчатый механизм и многопудовые противовесы, служащие для наклона чертёжной доски.
— La garde meurt mais ne se rend pas — гвардия умирает, но не сдается! — провозгласил Василий Васильевич.
— Хватит уже, — простонал Вольский.
Тут Розанова настигло озарение.
— Витя, где ваш карандаш? — крикнул он.
Во внутреннем кармане писателя лежала брошюра, с которой всё и началось. Со времени посещения хлебниковской комнатёнки список проклятых дат не видел дневного и лампионного света.
Меньшевик в горячке боя отчего-то вообразил, будто Василий Васильевич сейчас, в окружении противника, собрался править сакраментальное число «1917».
Изрядно потрепавшаяся брошюра с треском выпустила шнурок ляссе. Василий Васильевич покатал между пальцев растрёпанный кончик. Сцепил зубы на графитовом стерженьке странного карандаша и, выдернув как досадную занозу, лихорадочно стал вдевать Бикфордов фитиль в узкий каналец.
— Закурим!.. — предложил Розанов и протянул марсианину распахнутый портсигар. Затем поднёс огонёк к сигареткам и фитильку.
— Не тяните, Василий Василич! — нервничал Вольский.
Он поспешно отодрал край фанерки, а писатель кинул шипящую пламенем палочку в щель.
Без слов их понимавший Флоренский дёрнул рычаг. Противовесы поползли вверх. Нижний край доски двинулся вперёд и вверх, заставив отшатнуться передние ряды чертёжников. Где-то внутри каркаса перекатывалась хлебниковская динамитная палочка.
Розанов с ехидством произнёс:
— Полагаю, «кульман» и «кульминация» — однокоренные слова.
Он подмигнул Вольскому, завернул ёрнически губу и прикрыл уши.
Грянул взрыв. Серёдка кульмана вздулась и лопнула, извергнув тучу деревянных обломков. Брёвна каркаса разлетались как спички. Подвесная люлька удержалась на цепях и моталась маятником. Многострадальный магический чертёж сдёрнуло с креплений и распылило на множество клочков. Под стропилами реяли куски Ватманской бумаги размером с рогожу. Сыпал дождь Ватманского конфетти. Пахло палёным.
Холл являл собой картины разрушения. Чугунный нивелир сорвался с креплений и утонул нижней оконечностью в аспидном полу, верхняя же часть проломила стену и выглядывала на улицу, обращая внимание прохожих. В титанической чертёжной доске зияла дыра, легко впустившая бы пролётку. Без чертежа доска казалась бесстыдно обнажившейся.
За какие-то секунды со взрыва чертёжники в совершенстве освоили новый язык — язык крючников, извощиков и торговцев скобяным товаром: мат. То ли шок от разрушения святыни, то ли ударная волна и контузия подействовали, но они разбегались, громко и отчаянно ругаясь, кто куда.
Спустя несколько времени друзья нашли Линцбаха.
Запыхавшийся меньшевик отрапортовал:
— Она очень жива, хотя не, уже близка к мертве.
Розанов сказал мягко:
— Вы, Коля, переходите на речь марсианина?
— Простите, Василий Васильевич, залепертовался.
— Налицо дурное влияние Хлебникова! Ваша речь разлагается! — строго сказал Флоренский. — Сколько ещё нужно подтверждений того, что…
Главному чертёжнику крепко досталось. Он сидел на полу, широко раскидав ноги, и держался за кровоточащую голову. Цилиндр с прорванной тульей валялся рядом.
— Якоб Иоганнович, всё кончено! — сказал писатель. — Вас постигло фиаско.
Остзеец поднял лицо и пролопотал что-то несуразное. Увидев в лицах победителей непонимание, залопотал пуще прежнего. Резко умолк. Черты его лица, в которые, как обычно казалось, въелась смешливость, наливались ужасом.
— Жаль, на этот раз не услышим сбивчивых угроз! — усмехнулся Боря.
* * *
— Чистейший, незамутнённый кретин, — с чувством глубокого удовлетворения констатировал Розанов, прикалывая булавкой билет до Ревеля к ленте на цилиндре чертёжника.
Друзья посовещались и решили отправить Линцбаха туда, откуда он заявился в Москву. Блаженно улыбавшийся остзеец крепко прижимал к груди каравай — из собственной пекарни безвременно почившей Трудовой Артели Чертёжников! — и жестяную сардинницу, выданные ему для пропитания в дороге сердобольным Василием Васильевичем.
Розанов подтолкнул его в вагон и закрыл дверку, а когда поезд тронулся, сделал ручкой. Остзеец не изменился в лице, стоял у окошка, улыбался.
— Я к Мариэтте, — сердито уведомил Боря. — Извощик!!!
Проводив глазами удаляющуюся спину поэта, Вольский признался:
— Я две минуты ощущал себя и окружающий мир как Хлебников. Необычайный опыт. Вероятно, он в это время являлся мною. Василий Васильевич, а вас астральное упражнение Бори затронуло?
— У меня же иммунитет, помните? Мне в уши ангельский сонм напевает, сквозь эту музыку ничто дурное не пробьётся.
— Я непрестанно творю Иисусову молитву, — проворчал Флоренский, — наверное поэтому не заметил фокусов Бугаева. — Вдруг он заговорил возбуждённо: — Страшно доволен, что оба косноязычника лишены русского словесства: вот она, справедливость! — он дребезгливо рассмеялся. — Что хотели, то и получили: до гроба им тарахтеть на тарабарском. Осталось теперь заумника сдать в богадельню, но это сами… Ну, прощайте! Я — в свою обитель, к трудам. Вбивать столп истины в грунт невежества.
Павел Александрович круто повернул и скрылся в толпе у касс.
Василий Васильевич приблизился к Вольскому и с хитринкой заговорил:
— Теперь вам можно узнать кое-что. Конечно, пустяк… Хлебников и Линцбах оба лишились дара речи из-за удара по голове. Удивительное совпадение! Одна такая контузия в редкость, а две!.. Вас не смутило?.. Это ведь нужно очень ловко попасть, чтоб единственная крохотная пружинка лопнула… Так не бывает. Невозможно! Это чудо! Парадоксальное, фантастическое допущение! Не могут случиться в короткий временной промежуток нашей истории два чуда, два фантастических допущения!
— А первое-то какое? — устало спросил Вольский.
— Разве не чудо, что я повесил Бугаеву шторы? — лукаво прищурился Розанов и торопливым шепотком продолжил: — Так вот, в вас ещё не тлеют подозрения насчёт Хлебникова?
Вольский оглянулся на марсианина. Тот как раз спешил, вскидывая по-телячьи ноги, на другой стороне дебаркадера, заприметив торговца выпечкой. Воззрился на яства, разложенные на широком деревянном подносе, пару секунд жадно втягивал носом воздух, верно, насыщенный свежестью хлеба и теплотой корицы воздух, и вдруг зачастил:
— Сайка с изюмом? Тогда будьте любезны ватрушку, из которой варенье выползло. Сдоба послаще будет? Тогда и её.
Вольскому показалось, что он ослышался, но Хлебников возвращался, весело напевая, к покровителям с кулёчком снеди в руке.
— Вы что же это, только с нами эдак разговаривали? — поразился меньшевик.
