— Скажите, вы сами одежду себе покупаете? Или с maman…
— Конечно сам, в конфексионе Мандля, — как будто сфальшивил Боря. Во всяком случае, он густо покраснел. — Вот, кстати, о декламации стихов, — поспешил перевести он тему. — Предчувствую, через век начальство заставит гимназистиков наизусть шлёпать наши стихи, стоя по струночке, размеренным голосом «с выражением». Когда их надобно выкрикивать, отплясывая «камаринского», петь по-хлыстовски, повторяя до тех пор, пока стихи сами собой не зазвенят в вашем мозгу, частушничать либо эвритмически изображать телом.
Кабина лифта вознесла поэтов на нужный этаж.
— Говорите, надобно сбить его с толку? — спросил Тиняков Борю, перед тем как загрохотать кулаками в нужную дверь.
— Кто вы такие? — дрожащим голосом спросил открывший старичок.
— Гримированные соратники вашей племянницы, — громким шёпотом сказал Тиняков.
— У меня, к сожалению, нет племянницы, — старичок попытался закрыть дверь.
Яростно подмигивая и растопыривая пальцы, Тиняков зарыпел:
— Партийная кличка — Зина Карамышева, всё подполье о ней наслышано.
Яков Львович всматривался в язык жестов, прилагая видимые усилия расшифровать их.
— Молодой человек, — наконец сказал он, — вы — самозванец, и даже не старайтесь!..
— Вы просто не знаете современного алфавита жестов, — заспорил Тиняков. — А вот Зина поняла бы всё.
Старичок хотел закрыть дверь, но передумал:
— Вы ведь на моторе? Я услыхал хлопы и пыхи незадолго до вашего появленья. Я как верный сын матери-природы испытываю ностальгию по диким пейзажам, — признался Яков Львович. — А выбраться из города трудно, в мои-то годы. Прокатимся!..
— Вы нам зададите направление к обиталищу Зинаиды Карамышевой? — обрадовался Боря.
— Что?.. Да, да. Экий у вас «мотор» расхлябанный, — заметил старикашка несколько позже. — Жандармы рессору прострелили?
— Сами испортили, чтоб ежели городовые привяжутся, говорить, будто едем на ремонт. Главное — не проезжать мимо одного стражника дважды. Суть нашей маскировки: бросаться в глаза, не вызывая тем самым подозрений.
— Милейший старец, — тихо заметил Боря. — Непостижимо, отчего Папер приписала своему отцу лабильность в вопросах морали.
— Теперь для банды в самый раз, — мрачно изрёк Тиняков.
«Мотор» мчался за город. Тиняков то и дело дёргал рычаг, закачивая в карбюратор увеличенную порцию бензина, — после стольких лет не терпелось увидать Зинаиду Карамышеву.
Тряска оживила Якова Львовича.
— Знакомые движения вверх-вниз, — радостно прошамкал он, нежно обнимая пальму. — Не могу однако вспомнить, чем таким они являются. Что-то чрезвычайно важное… Здесь поверните! Да-да, в ту аллейку.
За деревьями открылась поляна, по которой между фургонами и палатками бесцельно бродили пёстро одетые люди. Тиняков ударил по педали тормоза и «мотор» подбросил пассажиров в последний раз.
— Эй, ромалы! — завизжал старичок, на нетвёрдых ногах выбираясь из кузова.
* * *
«Сенсация: два мавра отпустили на волю учёного медведя».
Василий Васильевич отложил газету и обвёл представших пред его очами героев заметки. Пришла и Мария Папер, очевидно интересуясь делами отца.
— Конечно, вы ничего не достигли. Яков Львович ни за что не познакомит вас со своей преступной племянницей. Так и было мною задумано. Безумствами вы привлекли внимание Карамышевых. Теперь они проявят себя.
Вольский наклонился к писателю:
— Василий Васильевич, вы не находите, что ваше умозаключение насчёт преступной кузины слишком натянуто?
— Я бы согласился с вами, Коля, но посмотрите на лицо Александра Ивановича. Он взаправду узнал родственницу своей возлюбленной. По сю пору восторженно глядит на поэтку.
Меньшевик с сомнением покачал головой, а барышня густо покраснела.
— Худо не то, что ваша миссия не дала результата, — продолжал Розанов. — Зачем было бражничать в злачной компании?
— Василий Васильевич, — вскричал Бугаев, — мы с вами знакомы четыре, кажется, года, и всё это время вы меня ругаете!
— Но ведь это же правда, Боринька, что про вас нельзя сказать ничего хорошего! А вы, Александр Иваныч!..
— Не смешите мои опорки! — захохотал проклятый поэт. — Разве мы бражничали? Вот я как-то в беспамятстве забрался на спину коня, что на Триумфальной арке, с бутылкой, читал стихи, конечно же. Э-э-х! Последний пятак на прилавок! Гуляй, не кручинься душа!.. — проскрежетал Тиняков.
— Нежный поэт упоительно пиан! — пискнула Папер.
— Сие справедливо! — гаркнул Тиняков, манерным жестом откидывая длинные сальные волосы со лба.
Розанов фыркнул:
— Вам в общество трезвости нужно записаться.
— Простите, туго соображаю. Что это ещё такое?
— Это когда люди собираются, чтобы не пить, — объяснил писатель.
— А зачем собираться, чтобы не пить? Если уж собрались, надо выпить, — развёл руками поэт.
— Не обижайте Тинякова, его надо жалеть, — кротко сказала поэтка.
— Надо, но не хочется, — энергично ответил Розанов и продолжил увещевать проклятого поэта: — Смотрите, на паперти закончите, нищим. Будете копейки выклянчивать. Картонку на грудь повесите. «Подайте бывшему стихотворцу». Стыдно!
Тиняков угрюмо отозвался:
— Вы сами смотрите, как бы на склоне лет не пришлось на бульварах окурки собирать.
— Ну, дай Бог, ничего дурного с нами не случится, — улыбнулся Василий Васильевич. — А вы — злюка. Давайте мириться!
— Ладно. Признаю: выпил не вовремя. Хорошо, без потерь обошлось.
Розанов посоветовал:
— Вы лучше портмоне проверьте.
— Во-первых, мой лопатник прицеплен к куртке, и, во-вторых, пуст, — вяло отвечал проклятый поэт. — А в третьих, внутри него предусмотрена ловушка.
— Какая ловушка?
— Узнать это можно единственным способом. Не советую.
— Ну, бросьте!.. Покажите! — пристал Вольский.
— Всё дело в силе пружины.
Тиняков вынул из портмоне крохотную мышебойку. Механизм был спущен. Боёк прижимал к эшафотику чей-то широкий заскорузлый ноготь с чёрной каймой.
— Ну, надо же!.. — ахнул проклятый поэт. — Когда и кто успел?
Дверь в кабинет приоткрылась:
— Вам опять съедобную поэзу прислали, — доложила экономка. — Прикажете иждивенцу отдать? Ах, вы здесь, Николай Владиславович?
— Зачем вы с ней лимонничаете? — злым шёпотом сказал Вольский. — Думаете, раз клистир вам ставит, то непременно влюблена в вас?
