— Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!
— И я, и я прочту, — запищала Папер. — «Я — растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»
— Кто же вас растоптал? — шутливо поинтересовался Розанов.
— Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», — напустилась на него Папер. — Прямо сейчас топчете.
— Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, — пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.
Василию Васильевичу хотелось резвиться.
Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:
— Давайте играть в карты: на раздевание!
— В нашем обществе дама! — возмутились одновременно Тиняков и Вольский.
Папер робко вымолвила:
— Я, может быть, давно о таком мечтаю.
На неё воззрились.
Игроки образовали прямо на полу азартный треугольник.
— Карта потянулась — так пересдать, а то несчастье будет, — торопливо бормотал Тиняков. — Туз! Бубны люди умны! Вы биты! Козырька не портить. Снова биты! В пух!.. Скидывайте пиджак.
— Ни одной физиономии в раздаче, — пенял Розанов. — Ни козырей, ни мастей…
— По третьей козыряют. Деда под монастырь!.. Кто не вистует? Вся Москва вистует!
Поэтка играла молчаливо и расчётливо, в считанные минуты отняв у Розанова носки и сорочку.
Спустя полчаса Василий Васильевич был в костюме Адама. Тиняков оставался в рединготе, а Папер не пришлось пожертвовать даже шейным платком.
— Я поддавался, — пожал плечами писатель. — Не мог же своей игрой лишить покровов даму? Всё-таки, я ещё рыцарь, хоть и без панталон.
Получив ком своего платья, Розанов неспешно оделся. Он как будто не проявил ни малейшего признака досады.
— Представьте, сейчас дома вечернее чаепитие, — протянул спустя какое-то время. — «Лянсин» с абрикосовым вареньем. Эх, сладкого хочется… Александр Иваныч, пройдитесь ещё раз.
Тиняков с удивлением поглядел на писателя и пересёк комнату, страшно скрипя опорками, из угла в угол.
— Только вообразите: на кончик языка щепотку сахарного песку положить, — вдохновенно сказал Розанов. — Язык недвижим, время течёт, кристаллы тают, свершается фазовый переход: сладость облекает слизистую оболочку, проникает в сосочки, тешит вкусовые луковицы.
— Василий Васильевич аппетит распалили, — посетовал Вольский.
— Кажется, жизнь отдала бы за грамм сахара, — вздохнула Папер. — Или руку и сердце.
— Александр Иваныч, — окликнул Розанов.
— Да?
— А ведь в опорках у вас — сахар хрустит.
— Опилки, — рассеяно поправил Тиняков.
— Не знаю, где там у вас опилки, но готов об заклад побиться, что подмётки у вас сахарные.
Тиняков не захотел спорить.
Через несколько минут Василий Васильевич проговорил в пространство:
— Удивительно, как можно пребывать в спокойствии, когда барышня умирает без сахарозы.
Нахмурившись, Тиняков достал ножик, чтобы вскрыть опорку. Потряс обувкой и протянул Розанову полную пригоршню опилок.
— Что если в правый сапог сахар вложили? — поразмыслив, сказал Василий Васильевич.
— Как же такое может быть, если в левом — опилки? — оторопел Тиняков.
Розанов развёл руками:
— Нельзя исключать. Вдруг в сапожной мастерской вышла путаница?
— Вы положительно невозможны, — бросил Тиняков, срезая вторую подмётку. — Видите, и здесь опилки. Простите, Мария Яковлевна, что оставил вас без сладкого. Надеюсь, вы не умрёте до утра без сахарозы.
— А на бульварах сейчас музыка звучит, — мечтательно сказал Розанов. — Бельфамы гуляют.
— Зачем вам?.. Вы на бульвары не ходили никогда.
— Но возможность совершить променад красила мои дни! А сейчас таковой нет.
— Чего грустить? Давайте философствовать! — азартно бросил Тиняков. — Вот откуда свет берётся, скажите?
Василий Васильевич задул огарок.
— Скажите, куда он исчез, тогда отвечу вам, откуда он взялся, — донёсся из теми его голос.
Спичек больше не оказалось. Поневоле пришлось лечь спать.
Едва первые лучи рассвета проникли сквозь окошко, Боря вскочил, потянулся по методике индийских факиров и, как ни в чём не бывало, спросил:
— Ну-с, пойдём?
— Как?.. — едва вымолвил сонный Тиняков.
— Позвольте игральную карту!
Брезгливо, самыми ногтями приняв от Тинякова засаленный квадратик, Боря вставил его в щель между дверью и косяком и провёл снизу вверх. Снаружи легонько звякнуло. Дверь открылась.
— Что же вы раньше?.. — набросился на него Тиняков.
— Устал, голова не соображала, — блаженно улыбаясь, ответил Боря. — А за ночь прочистилась, я вызвал в памяти «кодак» входной двери и разглядел, что нас удерживает только крючок.
Упрекнуть Борю не было повода.
— Что вы зеваете? — нашёл к чему придраться Тиняков.
— Я не зеваю, а набираю воздух для утренней прочистки лёгких, — ответствовал Боря. — Так действуют эфиопские анахореты.
— Это нам всем урок, — подытожил Василий Васильевич. — Будем отныне заботиться друг о дружке.
Вдруг где-то поблизости раздался звон будильника.
— Что такое?
— Ах, уйдёмте отсюда скорее! — протянул Бугаев.
— Нет, сначала надобно разузнать! — настоял Розанов.
Перехватив поудобнее трости, скорым шагом мужчины прошли, растворяя двери, через несколько комнат, и Папер не отставала от них, готовая в случае чего применить справочник для защиты и нападения.
Звон оборвался, герои бросились вперёд, последняя дверь распахнулась, грохнув о стену. Девичья светёлка открылась взорам. Из кружев и кисей, затоплявших кровать, ещё протягивалась к столику, ещё шарила по будильнику изящная рука. Нежданные гости заставили барышню приподняться.
— Ах, я ужасная засоня! — пролепетала она и рухнула обратно в постель.
— Зина?!.. — оторопел Тиняков.
— Хватайте её! — вырвалось у Вольского.
— Как это вы будете меня хватать! Я же не одета! — возмутилась Зинаида. — Отвернитесь, дайте прикрыться!
— Отвернитесь, господа! — прозвенел голос Марии Папер. — Уж я прослежу, чтобы эта… особа не выкинула очередного фокуса! Одевайтесь же! И слушайте: я давно искала вас. Я обошла ради вас пол-Петербурга.
