— Замолчите-с! — тонко закричал он, шагнул к решётке, чтобы прицельно бросить чем-нибудь тяжёлым в Бугаева, но пошёл юзом, как четырёхколёсный мотор на льду, чуть не врезался в стену, манёвром пьяного гусара избегнув столкновения, сник, извергнул из себя на грубый цементный пол обед и даже часть завтрака, в получившуюся лужу и плюхнулся.
Бугаев ухватил тюремщика за шиворот и подтянул к решётке. Тело поплыло как плоскодонная баржа по обмелевшей реке: мнимо податливо, то и дело задевая что-то. Бурлак в мгновение ока обернулся пиратом, мародёрство на бесчувственном теле вскоре дало ему повод к торжеству: ключ.
* * *
— Эк вы, голубчик, вавилонское столпотворение повторили! С испугу они речь человеческую позабыли, — торопился выговорить между приступами хихиканья Василий Васильевич.
— Да уж, презабавно вышло. Почти как в старые добрые времена. Грохот, пыль!.. Дыма и огня не хватает для… Мой приятель Савинков точно одобрил бы.
— Погодите, устроится случай и для настоящей бомбочки! — прыскал Розанов. — «Антимузу» отправить в атмосферу на кринолинах барражировать вместо парашюта!
— Тут она, машинка, в кармане! — весело отвечал Вольский.
Философ и бывший террорист шли по улочке, обдумывая дальнейшие действия.
— Надо же!.. Подумать не мог, что вызовусь за писателей стоять! — посмеивался Вольский.
Василий Васильевич тихонько напевал, отстукивая такт по головке трости костяшками пальцев:
— «Фонарики-сударики горят себе, горят; что видели, что слышали — о том не говорят».
— Каков у вас план?
— …о том не говорят.
— Бросьте свои шутки, Василий Васильевич!
— Фонарики-сударики… Так-с.
— Заинтриговали какой-то новой тайной, а остального говорить — не нужно?
Розанов резко остановился и обернулся к спутнику.
— У меня новая теория. Вернее будет сказать, уточнение и развитие прежней.
— Расскажите.
— Не всякое литературное произведение антимузы хотят уничтожить.
— Вот как?
— Эти негодяйки не против великой русской литературы сражаются. У них — цель, а литература — лишь средство.
— С чего вы взяли?
— А вот из поправочки Минцловой и взял. Зачем бы ей, ранее убеждавшей Борю бросить стихосложение, править его стихи? А вот зачем: углядела полезное для своих замыслов зерно.
Вольский замялся:
— Ваше построение очень… шатко.
— Знаю, мой друг, — Василий Васильевич вздохнул и устремил взоры вдаль. — Как вы думаете, чем занимается теология?
— Как истовый марксист не могу и не желаю того знать.
— Она пытается изучить что-то удивительно сложное, высшее нас, неизвестное нам. Я к этой науке питаю интерес. Представляете, занятия ею придают мысли своеобразную смелость. Прибавьте к этому тот факт, что сектанты — всякие: иезуиты, мартинисты, палладисты, — просты, как потёртый римский сестерций.
— Может быть, в полицию обратиться?
— Если мы сами поутру себе вчерашним не поверим, поверят ли нам в полиции? Да и кто мы, каков наш удельный вес в обществе? Вы — недавний подпольщик, с бомбою в кармане и шпагами наперевес, под надзором; я — скандальный анархический журналист преклонных лет, у которого намедни тираж за «порнографию» арестовали. Кому из нас двоих веры больше? То-то и оно.
Вольский растянул пасть в долгом зевке, усы его стали торчком.
— В таком случае давайте продолжим разыскания завтра, — сказал, борясь с зевотой. — Пора бы нам и перекусить… А там и ко сну готовиться.
Розанов промолвил:
— Нельзя, дорогой мой. Никак нельзя.
— Почему? — озабоченно спросил меньшевик. — Думаете, за ночь с Борисом Николаевичем беда приключится?
— Может, приключится, а может — нет. Но я точно знаю: вам по утречку всё, чему сейчас поверили, покажется бредом. Отмахнётесь от меня, старика, и по своим делам упорхнёте. У вас — партия, рутина.
Вольский снова встопорщил тараканьи усы, теперь уже в гримасе возмущения:
— Да как вы можете ожидать такого от меня?..
— В подробностях изучил человеческую природу, — меланхолично ответил Розанов. — Я не в упрёк вам… Просто давайте разыщем следующую улику до того, как свалимся без задних ног.
— Как нам это провернуть?
— Узнаем, что в визитнице Минцловой, — решил Василий Васильевич.
— Думаете, «колода» хранит там карточку с адресом своей конспиративной квартиры? — усмехаясь, произнёс Вольский.
— Вы же недавний террорист, нелегал, — сощурился Розанов. — Уход от шпиков, маскировка, переодеванья, явки, пароли, две герани в окне или три, вот это вот всё — ваш быт. Коля, куда испарилась ваша сметка? Верхняя в пачке визитная карточка — последнее посещённое место или последний собеседник!
— Шанс есть, — согласился Вольский. И тут же прибавил: — Крошечный.
Карточка была новенькой, незатёртой, хрупкие уголки не успели замяться от пребывания в женской сумочке. Чёткими буквами по верху протягивалась надпись: «Никола Водник и сыновья». На полноцветной миньятюре бледный господин, выпадая из прогулочного ялика, вяло цеплялся за болтающийся на леере спасательный круг. Усы бледного господина создавали впечатление цельной твёрдости, и, казалось, надобность в чудесной пробке отпадёт, если терпящий бедствие вопьётся их лекальным изгибом в планшир. Невозмутимая дама, привстав со скамеечки, протягивала пропадающему другу зонтик. Сюрреализму картинке добавляло наличие у дамы второго зонтика, такого же невесомого и кружевного, которым она защищалась от налетевшего шквала.
— Украшает Минцлова комнаты на свой вкус. — Вольский поймал удивлённый взор Василия Васильевича и добавил: — Не обратили внимания? В той квартирке спасательный круг на обоях висел.
— Это становится интригующим, — промолвил Розанов.
Не теряя времени, они взяли пролётку и помчались туда, куда приглашала покупателей строчка на оборотной стороне карточки. В лавочной витрине их взорам предстало изображение инцидента на водах в натуральном размере.
В просторном помещении разливался сладковатый травяной дух.
Навстречу из-за прилавка встал человек, чуть более самоуверенный, чем наёмный приказчик, — очевидно, сам Водник.
— Чем могу-с?..
— Уважаемый, будьте так добры… — Василий Васильевич закашлялся. — Для Анны Рудольфовны… Минцловой!.. — шепнул он. — То же самое и по тому же адресу. Срочно!
Не двигаясь с места и прикусывая пенковую трубочку на каждом слове, хозяин уточнил:
— Опять на размер больше? Так скоро?
Василий Васильевич не понял, шутка прозвучала или отзвук суровой жизненной правды, и на всякий случай улыбнулся, но с нажимом повторил:
