— Простите меня! Сжальтесь же!.. Вступитесь за меня, Александр Иванович! Ну, скажите мне что-нибудь! — взмолилась Зинаида, вдруг осознав, чего только что наговорила.
— Знаете, что я вам хочу сказать? Знаете?.. — захлёбывался проклятый поэт. — Ничего я вам не буду говорить!
Папер горячо захлопала в ладоши:
— Правильно, Александр Иванович! Какой вы молодец!
Широкими шагами Тиняков вышел наружу.
Хлопая калошами, поэтка поспешила следом.
— Что вы со мною сделаете? — спросила надтреснутым голосом Карамышева, заглядывая в глаза Василию Васильевичу. — Поймите, я уже довольно наказана, ответственность перед законом мне не только не страшна, но, наоборот, кара примирит меня с моею совестью. Гораздо поучительнее оставить меня мучиться в собственном соку.
— Судя по вашему лицу, вы уже себя наказали, — вкрадчиво сказал Розанов. — Живите как-нибудь. Постарайтесь больше гадостями не заниматься.
— Я постригусь в монахини! Уеду в русскую миссию в Урге!
— Вы, пожалуйста, не торопитесь. И без того уже наворотили дел. Поймите, что вы каждый раз принимаете неправильные решения. Поэтому и данное ваше решение, скорее всего, тоже неправильное. Приищите себе какое-нибудь иное занятие. Кстати, вы своего единоутробного братца случайно не?..
Зинаида замялась.
— Ну, и слава Богу! — с облегчением сказал Розанов. — Убивать родственников очень нехорошее дело. Всё-таки родная кровь…
Бугаев обидчиво заговорил:
— Я могу понять убийство, но подделка текстов Пушкина — грех неискупимый! Это не пояс Каина, это уже Юдекка, ведь кто Александр Сергеевич, коли не наш благодетель? А крыса, которую вы отравили…
— Я? Убить крысу?.. Это невозможно! Ладно — человека, его не жалко, люди бывают дурны, но крысу…
Боря открыл ящичек и поставил на туалетный столик. Наряженная в кукольное платьице, крыса покоилась среди цветов.
— Всё ваш отравленный пряник! Несчастный зверёк имел блестящую будущность в цирке, а вы… — у Бори задрожал подбородок, но он справился и выкрикнул: — Грех! Неискупимый! — Перед тем как выйти, поэт сказал: — Устройте ей достойные похороны.
Карамышева заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
Розанов обернулся с порога:
— Вы не забывайте могилки… Молитесь могилкам. Проведывайте: в Мясопуст, Фомин день, в родительские субботы, Троицкую. И на Дмитровскую, обязательно на Дмитровскую!
* * *
Корпус бомбы Розанов водрузил на камин.
— Вы знаете, через полвека подобные предметы в вернисажах станут выставлять!.. Кто бы бомбу не сделал, форма интересная.
— Да что тут интересного, — хмыкнул Вольский. — Взяли утятницу, спилили ножки. Пробуравили очко для фитиля.
— Это сардинница, — запротестовал Боря Бугаев.
— В любом случае, теперь в ней будет поистине ужасное содержание, — заключил Розанов, отряхивая над ёмкостью сигаретку.
Вольский предложил:
— Давайте подделку Ремизову в Палату отдадим — будет хранителем всех наших трофеев.
— Хорошая мысль! Вот вы, Коля, и отнесёте Алексею Михайловичу. Чуть позже записочку черкну.
Писатель повернулся к проклятому поэту:
— Надо подвести итоги. Вы, Александр Иваныч, меня мистифицировали — не нарочно, — когда узнали в Марии Яковлевне черты Карамышевой. Конечно, я сам виноват — не заметил вашей фрустрации. Вы буквально в каждой встречной барышне внушали себе сходство с Зинаидой! Однако нам повезло: ложный посыл привёл к верному результату.
— Как же это вы распутали-разгадали? — поразился Тиняков. — Право, русский Шерлок Холмс! Дюпен! Пинкертон! У вас дедукция?..
— У меня метод варенья, — деловито отвечал Розанов.
— Как это?
— Представьте банку с клубничным… Нет, пусть будет малиновое варенье. Ложку на длинном черенке я ввожу в узкое баночное горло и шарю в самой гуще, выискивая наикрупнейшую ягоду… А вот всех этих иностранных сыщиков, кои так популярны в нашем Отечестве, я почитываю, но в конечном счёте осуждаю. Понимаете, не по-человечески они мыслят. Вот эта вся ихняя… — Розанов покрутил указательным пальцем: — Механическая сущность. К людям надобно всё-таки с душою подходить. Я вот всегда стараюсь с душой. Вижу человечка; человечек-то — он мягонький, с ручками, с ножками.
— А всё-таки нужно было сдать Зинаиду властям.
— Да.
Мария Папер, соединив ладони, тоненько сказала:
— Я буду часто навещать вас Боря, и вас, Василий Васильевич и Николай Владиславович.
— Завтра в Москву, так что не ищите, — буркнул Бугаев.
У Розанова дрогнули колени.
— Вам плохо, Василий Васильевич? — переполошился меньшевик.
— Счастье-то какое! — выдохнул писатель. — Но морально ли других поэзии лишить? Нет, надобно вновь обратиться к телефонной книге, и — с самого начала!..
— Мои опыты с адресной книгой завершены — я нашла, что искала, — напомнила поэтка.
— Ах, точно. Вот незадача… Мария Яковлевна, вам нужен тот, кто понимает стихи. Тот, кто внимает не барабанной перепонкой, а — сердцем. Поблизости от вас — идеальный кандидат: Александр Иваныч. — Писатель взял за локоть Тинякова: — Барышня будет хорошо на вас влиять, вот увидите. Да зачем вам, Мария Яковлевна, туда-сюда ходить, вы прямо переселяйтесь к Александру Ивановичу.
— Живу в заплёванных углах, — брюзгливо предупредил Тиняков. — У меня рвань, дрянь, клопы, пакость, стыд и пагуба.
— Тогда сами перебирайтесь к Маше.
— Василий Васильевич, ну вы-то как можете советовать такое! — начал для вида спорить явно обрадовавшийся Тиняков. — Неприлично ведь.
— Я не против, — быстро сказала Папер. — Я этого давно хочу.
— Ну вот, Мария Яковлевна сами хотят! Но вы, конечно, правы насчёт двусмысленности ситуации. По закону надобно устроить. У меня батюшка знакомый есть. Обожает венчать. Решено! Вызову из Сергиева Посада Павлушу. Извольте двугривенный на телеграмму.
— Знаете, ведь три года назад я полюбил вовсе не Зину, — распространялся Тиняков, — а вас, Мария, ваши черты, вот Василий Васильевич хорошо объяснил, как они передались Зине «в касаниях» через тётку.
— Как хорошо вы устроили им счастье! — прошептал Вольский.
— До конца года хватит, — искушённо сказал Розанов. — Бьётесь об заклад, кто из них сбежит первым?
Меньшевик оторопел:
— В таком случае,’ зачем венчание?
— Вы хотите лишить удовольствия отца Павла? Он в своём уезде всех перевенчал, даже по нескольку раз, и теперь хандрит. Не существует более верного способа вызвать его в столицу. Ох, чую, скоро Павлуша нам понадобится.
