Мировой спрос на горючее каждый год растет на 1–2 %, как он делал это все последние 50 лет. В начале 2019 года одна из крупнейших нефтедобывающих компаний мира, Exxon Mobile, прогнозировала дальнейшее увеличение спроса на нефть и газ – на 13 % к 2030 году. На этом прогнозе основаны инвестиции, планы и дивиденды. Несмотря на бурный успех электрических автомобилей в богатых странах, в 2030 году 85 % машин все еще будут иметь двигатели внутреннего сгорания. В этой ситуации очевидно, что рынка, науки и филантропии для спасения планеты недостаточно. Государство остается единственной силой, которая может встать между корыстью нефтедобывающих компаний и бедой затопленных городов. Одним вариантом является налог на эмиссии. Если он будет достаточно большим, добыча угля наконец прекратится, потребление нефти и газа уменьшится, машины станут меньше, общественный транспорт популярнее, электромобили доступнее. Озабоченные ученые давно (например, Нордхаус еще в 1993-м) предлагали это сделать. Логика проста: воздух принадлежит всем, и все загрязняют его по-разному; те, кто загрязняет его больше других, должны и больше платить, а собирать эти выплаты может только государство. Но перед нами стоит тяжелый пример: в 2018 году во Франции повышение налога на бензин привело к массовым протестам, и об этой мере пришлось забыть. Это редкий случай, когда гражданский протест сумел изменить финансовую политику. Вероятно, дело в общем недоверии к государству, которое усилилось из-за неудачных политических решений: если бы деньги, собранные новым налогом, честно потратили на экологические проекты, результат мог быть иным. Но деньги собирались вложить в дефицит бюджета, поддерживая ими фермерские субсидии, которые финансируют еще большие выбросы карбона. Современным государствам придется долго возвращать себе доверие народов. Один из уроков в том, что деньги, изъятые у людей на чрезвычайные меры, нельзя мешать с теми, которыми покрывается неолиберальная политика.
С глобальным потеплением не получится справиться национальными усилиями. Здесь встает проблема фри-райдера, другая сторона трагедии общин: если у общих усилий нет механизма контроля и принуждения, то они непременно саботируются кем-то из игроков, а в конечном итоге всеми. Но цена такого решения слишком велика, и, значит, игрокам придется объединиться, делегировав функции контроля и принуждения. План Нордхауса, который подтвержден его Нобелевской премией, остановил бы потепление уже сегодня, если бы был принят в начале 1990-х в глобальном масштабе. Здесь, однако, кроется ловушка: в самых смелых мечтах американский экономист мог надеяться на то, что сумеет убедить соотечественников тратить больше и загрязнять меньше. Но у него не было шансов в других государствах мира – Китае, Индии, России, Мексике; а раз так – если другие государства продолжали загрязнять мир бесплатно, – не было мотива прекращать это делать и у США. Международные отношения считают отличными от внутренних дел потому, что у разных государств нет общих интересов. Если они появлялись – к примеру, защита от пиратов или золотой стандарт, – появлялись и политические союзы, которые в свою очередь начинали делить мир, соперничая друг с другом. Угроза климатической катастрофы является первым подлинно всеобщим интересом – глобальной целью, которую нельзя разделить на части, противопоставив их друг другу. Великий социолог Ульрих Бек в своей последней, предсмертной книге сказал, что глобальное потепление – это единственное, что может нас спасти. Но многие – и это хорошо знали отцы христианской церкви, которые тоже верили в общее дело, – просто не хотят спасаться.
Четыре справедливости
В 2019 году программа действий приобрела ясность в Зеленом новом курсе, названном так по исторической аналогии с катастрофическим ХХ веком. Зеленый новый курс предполагает радикальное увеличение государственных расходов, субсидирование возобновляемой энергии, строительство инфраструктуры и массовую помощь безработным и бедным. Деньги будут получены от налогообложения сверхбогатых, и в частности от лишения тех, кто производит нефть и эмиссии, их налоговых льгот. Нулевые эмиссии будут достигнуты к 2050 году. Любая такая программа соединит три разные повестки, экологическую, социальную и глобальную – перераспределение расходов между человеком и природой, перераспределение доходов между классами и перераспределение эмиссий между народами. Еще одно измерение глобального неравенства связано с отношениями между поколениями.
Поколение – одно из наиболее популярных и наименее ясных понятий социальных наук. Является ли забота о будущих поколениях такой же обязанностью правителей, как ответственность перед живыми людьми? Ни в одном избирательном институте эта идея не осуществлена; некоторые страны обсуждают должность «омбудсмена будущих поколений» – адекватная мера, если принадлежащие этим поколениям деньги, лежащие в суверенных фондах, исчисляются триллионами. В отличие от других измерений неравенства, проблема поколений была поставлена консервативной мыслью. Осуждая крайности Французской революции, ирландский политик Эдмунд Бёрк призывал видеть в общественном договоре контракт «между всеми, кто живет, кто уже умер и кто еще не родился». В любом случае этот контракт воображаем, и тем более важно включить в него память о предках и заботу о потомках. Но обычно такой договор мыслился в рамках общей веры в прогресс: отцы и деды жили хуже нас, дочери и внуки будут жить лучше, и эта презумпция соответствовала эмоциональным паттернам любви и горя. Идея социального прогресса была чужда Средним векам, и ее вряд ли можно найти у Макиавелли; она появляется как раз во времена великих империй. Первым, кто использовал слово «прогресс», был Фрэнсис Бэкон, основатель эмпирической науки, который руководил Англией во время самой успешной ее экспансии. Век Просвещения был веком аграрных «улучшений» и промышленного «роста». Традиция Юма и Смита, начавшаяся в сахарном веке, утвердила идею ненасытного желания – индивидуального служения прогрессу, который сам становился предметом зависимости. Вера в науку, технику и прогресс, которые меняют жизнь к лучшему, вытесняла идею первородного греха – изначального проклятия, которое обрекло мужчин и женщин на зло. Приключения, изобретения и завоевания вели к богатствам, которые просачивались вниз, улучшая жизнь европейских народов – а те, кто работал в шахтах и на плантациях, были далеко и о них было простительно забыть. И даже в России XIX века, шедшей от побед к реформам и потом к революциям, все равно продолжали верить в победу добра.
Массовое разочарование пришло в ХХ веке. Вершиной стала судьбоносная эпоха после 1968 года. Профессорские ожидания, что студенты станут лучшим пролетариатом, чем сам пролетариат, не подтвердились; отсюда следовал отказ от революции и от самого прогресса. Раньше сырьевые зависимости заканчивались появлением технологий, которые делали старое сырье избыточным и ненужным. Но всякое новое сырье требовало еще большей энергии, человеческой или ископаемой. Ресурсы конечны, знание бесконечно, но замещение сырья и энергии знанием и технологиями так и не произошло. Одно время надежды были связаны с ядерной энергией, но она оказалась слишком опасна; после серии катастроф мир разочаровался и в этой возможности. Ученые продолжают работать, но их голос слышен все меньше. Разрыв роковой зависимости между экономическим ростом и сжигаемым топливом так и не наступил. Рост без увеличения эмиссий по-прежнему кажется чем-то вроде флогистона, выдуманного средневековыми алхимиками. Если это так, значит, придется жить в мире без экономического роста.
