Конечно, между римским язычеством и российским христианством имеются кардинальные различия. И все же сакральное обнаруживает себя в похожих жестах. Лука совершает литургию, а потом идет в мир и служит Христу. Когда Александр Блок в поэме «Двенадцать» увидел впереди красногвардейцев «в белом венчике из роз» Иисуса Христа, он ничего не придумал. Это было чистой воды визионерство. Христос никуда не уходил из мира и страдал вместе со своими последователями.
Лука своей жизнью свидетельствует: Бог через людей действует в социальной жизни. И после каждой литургии снова напоминает: помните, что и за церковной оградой Бог, не отвергайте Его. Тихая служба дает ему силы на свидетельство.
Святость Луки всегда оставалась христоцентричной. Образ поруганного Христа, однажды увиденного и воспринятого Войно-Ясенецким в 1920-х годах, жил в его сердце. Многочисленные проповеди и апологетические заметки шли из глубины его души. В них не было стилизации и бесконечных цитат из святых отцов, столь характерных для постсоветского времени. Конечно, можно сказать, что Лука просто не смог прочитать соответствующую литературу ввиду отсутствия этой самой литературы. Но ведь и для большинства советских людей такой возможности тоже не было. Церковные книги нередко воспринималась карательными органами как контрреволюционные, да и не переиздавались они в СССР.
Отказ от патристики в пользу Христа, который открывается нам в Евангелии, открывается напрямую, без сложной системы комментариев и комментариев на комментарии, роднит Луку с православными людьми, которые катапультировали к Богу из атеистического космоса. Люди приходили сначала к Спасителю и лишь потом постепенно начинали впитывать традиции.
Предание в советское время передавалось, как оно было и во времена первых христиан, не через книжную культуру и медийные образы, а через живое общение. Тема Церкви как народа в общении актуализировалась именно в советскую эпоху. И, несмотря на огромный дефицит этого общения, на боязнь произнести лишнее слово, люди находили в Церкви связь поколений и свой круг. Общение шло по касательной, и ему способствовали даже какие-то мелочи ритуала, вроде земного поклона или троекратного целования при встрече, давно исчезнувшие вне церковной ограды.
Хотя и то верно, что носителей живого Предания в церкви оставалось немного. И страх сковывал церковные инициативы.
Страх и горький опыт делали людей внутри и вне церковной ограды осторожными. Сам уклад жизни советского человека был достаточно пуританским. Особенно это относится к 1940— 1950-м годам.
Советский человек постоянно решал проблемы нехватки продуктов питания, одежды, обуви, жилья. Многими нитями он был связан с трудовым коллективом и с соседями. Каждый побаивался каждого. Нельзя было просто так пропустить субботник, Первомайскую демонстрацию или выборы: вмиг можно было оказаться в числе «отщепенцев». Средства массовой информации делали свою работу по зомбированию населения. Но решительно отказаться от них было нельзя: такой отказ от СМИ и определенного языкового поведения превращал человека в изгоя. И дело было не только в том, что нормальный верующий в глазах общества становился носителем «пережитков». Архаика ставила крест на его продвижении по социальной лестнице.
В этой ситуации советские верующие выбирали не тотальное противостояние режиму, а сохранение духовного стержня. Не отвергая, а чаще всего пассивно принимая подавляющее большинство советских мифов, они выстраивали внутри себя ценностную вертикаль. И в ситуации трудного жизненного выбора искали в ней, прежде всего, опору.
Многие неприятные на первый взгляд вещи они пытались приспособить под нужды духовной жизни. Например, ежедневное хождение на работу они превращали в аскетическое упражнение с неизменной внутренней молитвой в определенное время, в зависимости от обстоятельств.
И при этом им часто приходилось плыть против течения. Совершать «диссидентские» жесты, соразмерные по внутренним масштабам тем, которые совершал Лука. И искать допустимую меру компромисса.
Вопрос об этой мере стоял перед многими верующими. Особенно острым он был для служителей алтаря. Возьмем один случай. Современник Луки, глава церковного внешнеполитического ведомства митрополит Николай (Ярушевич) честно обслуживал интересы СССР. Выступал с правильными речами, кляня хищников-империалистов, устраивал миротворческие конференции, писал политически грамотные статьи в «Журнал Московской патриархии». Но вот грянули хрущевские гонения. И отношения митрополита Николая с советской властью резко обострились. Он пытался предпринять какие-то шаги, чтобы ослабить атеистическую хватку. О внешнеполитической деятельности в кругу узких друзей говорил: «Я за то, чтобы свернуть эту работу. Весь мир должен знать, что с нами творится что-то неладное, что мы в тисках» (2).
Контролирующие органы сигнализировали наверх: митрополит Николай «по существу устранился от руководства внешней церковной деятельностью, считая, что работа по укреплению международных связей по линии патриархии диктуется только лишь интересами государства». В одной из частных бесед он утверждал: «Я категорически против не только приглашения в СССР каких-либо иностранных делегаций, но и вообще против всякой внешней работы Московской патриархии, поскольку она полезна государству. Я не понимаю, как можно в обстановке тирании продолжать разговор с западниками, обманывая их и себя, убеждая их и весь Запад в том, чего нет на самом деле. Я не могу врать, я категорически не хочу этого и, главным образом, не хочу помогать нашим злейшим врагам, открыто издевающимся над нами, заставляющими нас играть эту глупую комедию» (3).
В августе 1960 года митрополита Николая смещают. Все это происходит на глазах у Луки. Сам он тоже иногда позволяет резкие высказывания в адрес властей. Но одно дело слова в своем кругу, другое – публичный жест. Митрополиту Николаю советские власти не простили речь патриарха Алексия (Симанского) на конференции советской общественности по разоружению в феврале 1960 года. Патриарх выступил с речью, направленной на защиту исторической роли Русской православной церкви. Контролирующие органы сочли «виновным» в таком демонстративном выступлении митрополита, который взял на себя авторство.
У Луки был свой вариант «патриаршей» речи – выступление с другими епископами против церковной реформы приходского управления, которую готовили в то время чиновники-атеисты. Напомним, что в мае 1961 года в Крым приехал секретарь Астраханской епархии Дашевский по поручению епископа Павла (Голышева). Он попросил Луку выступить против реформы. Тот отказался от публичных протестов, мотивируя это тем, что может произойти раскол в епископате. Прот. Георгий Митрофанов на презентации первого издания этой книги высказал мысль, что Лука зря испугался: терять уже было нечего.
Мы не беремся судить, правильно поступил архипастырь или нет. Но в любом случае в ситуации выбора из двух зол о святости говорить трудно.
А выбирать из двух зол Луке приходилось постоянно: и когда он воплощал в жизнь ограничительные меры властей, и когда сокращал благотворительность, и когда участвовал в агитационных мероприятиях. К некоторым советским жестам святителя можно относиться совершенно спокойно. Ну, подписался, к примеру, глава Крымской церкви на государственный заем. Какое это имеет отношение к делу спасения? А вот когда он сообщает уполномоченному о деятельности катакомбников и просит принять меры, это уже как-то не очень. То есть просто не есть хорошо. Неужели он не чувствовал, что канонические и мистические границы Церкви далеко не всегда совпадают и что оказавшиеся в других юрисдикциях верующие тоже заслуживают уважения?
