Сотрудничество православных верующих с немцами не было обусловлено одним желанием спасти Церковь. Ничего антипатриотического в их действиях не было, просто они руководствовались другой логикой.
Напомню общеизвестные факты: мы потеряли в Великой Отечественной войне больше людей, чем все наши союзники, наши противники и досоветская Россия за всю свою историю, вместе взятые. Война с Третьим рейхом была не только отечественной, но и гражданской. Более миллиона человек взяли оружие, чтобы воевать с большевиками – за репрессированные семьи, за поруганные храмы, за Родину. Сопротивление большевикам продолжалось и после окончания войны. И не только в странах Балтии и на Западной Украине, но и в российских регионах.
Сталин израсходовал Россию, проведя войну самым бездарным образом. И сразу после войны, чтобы народ и подумать не мог о свободе, организовал искусственный голод и новый виток репрессий.
Верующие Русской зарубежной церкви на Западе молились о солдатах армии генерала Власова и не кривили душой. Молились они о всех жертвах Второй мировой. А ведь к ним относились не только солдаты и жертвы среди гражданского населения, но и сгинувшие в застенках ГУЛАГа, оболганные и униженные. Это были молитвы за шаламовского майора Пугачева и его фронтовиков, вступивших в неравный бой с советскими извергами в погонах. О тех, кто оказался без вины виноватым, и тех, кто сознательно вступил в бой со сталинским тоталитаризмом.
Во время Великой Отечественной войны люди оказались в страшных, трагических обстоятельствах. И само слово «патриотизм» в это время часто звучало амбивалентно, имело совсем не патриотические оттенки. Впрочем, для многих функционеров Московского патриархата существенного различия между естественным и советским патриотизмом не существовало, как не было и самой трагедии выбора: советские мифологемы восторжествовали в их сознании над критическим отношением к недавнему прошлому.
В первые послевоенные годы Русская православная церковь продолжила сборы на патриотические цели. Средства использовались для поддержки инвалидов войны, вдов и детей-сирот, для организации бесплатных обедов. Такого рода деятельность встретила противодействие со стороны властей предержащих. Они пытаются ограничить влияние духовенства на народ. Уполномоченные СДРПЦ проводят ряд «ограничительных мероприятий». А именно: запрещают шефство церковных общин над госпиталями, детскими садами, инвалидными домами, борются с практикой выдачи священниками пособий инвалидам войны и их семьям, ликвидируют кассы взаимопомощи.
Скажем, в 1945 году в Сталинградской области 77-летний священник Владимир Ларионов практиковал, «помимо органов собеса, раздачи лично денег, яиц и хлеба нуждающимся семьям и детям». Уполномоченный требует, чтобы архиерей добился прекращения подобной благотворительности (3).
В этом же году священник симферопольской Владимирской церкви Леонтий Чепелевский «выдал разным лицам пособий в сумме 1250 руб.». И эта его деятельность была пресечена (4).
Вскоре сама практика сбора на патриотические нужды, поднимавшая церковный авторитет, уходит в прошлое. Она была прекращена в 1947 году согласно указанию из Совета министров. В Крыму 17 февраля 1947 года уполномоченный отдал распоряжение правящему архиерею прекратить сборы в виде доброго совета. На вопрос Луки – почему прекратить? – тот ответил: «У церкви, наверное, выросли потребности в средствах на содержание духовных учебных заведений, на Патриархию, на епархию, на ремонт храмов… и вот эти средства, которые собираются на патриотические цели, следует обратить на внутрицерковные потребности» (5).
Послевоенный патриотизм был действенным миссионерским ресурсом Церкви. Когда в начале 1950-х годов, во времена охоты за космополитами, в адрес Церкви полетели обвинения, что она учит любви к врагам Отечества, Лука в книге «Наука и религия» сказал: «Это очень опасное и явно ложное политическое обвинение… Обвинение в антипатриотизме сразу же может оттолкнуть от церкви всякого, кто любит свое Отечество. Прием этот довольно старый. Еще в первые века христианства, когда язычество вело с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, самым сильным и успешным обвинением, возводимым на христиан, было обвинение в опасности их для государства и власти» (6).
В первые послевоенные годы происходит жесткое размежевание естественного и советского патриотизма. Естественный патриотизм был связан не только с почвой, с корнями, не только с православием, но и с культурой во всем ее многообразии. По носителям такой, не усеченной культуры наносят свой удар партийные идеологи. Напомним, что в августе 1946 года произошло событие, на долгие годы определившее судьбу многих талантливых поэтов и писателей. Имеется в виду печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 г. («О журналах «Звезда» и «Ленинград»). «В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений… Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей…» (7).
Государство опять возвращалось к идеологии 1930-х годов, к поискам врагов народа, к усилению классовой борьбы.
В этой ситуации архиереи Русской православной церкви оказались перед искушением советского патриотизма. Слова митрополита Сергия в «Декларации» 1927 года о том, что «мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей православной родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи…», начинали звучать зловеще. Как далеко можно зайти в послушании государственному аппарату? Одно дело, когда архипастырь вынужден выбирать из двух зол меньшее, соглашаться на те или иные указания госчиновников. Другое – когда он сам, от чистого сердца считает, что назначение Церкви в обществе – быть верным помощником государства. Так сказать, соработничать до конца. Спасительная миссия Церкви становится в сознании не выдержавших искус ложного патриотизма епископов где-то на десятом месте, и подмена начинает следовать за подменой. Церковное и государственное валится в одну корзину, а церковно-государственные отношения оказываются превыше всего.
Искушение советским патриотизмом началось еще в годы Великой Отечественной войны. Патриотическая риторика с амвона стала ориентироваться на подаваемые СДРПЦ сигналы и постепенно, все больше и больше, стала обслуживать интересы не столько народа, сколько государства. «Патриотическая работа со стороны духовенства проводится в виде выступления с патриотическими проповедями, сбора денежных средств на общегосударственные цели и приобретения облигаций государственных займов» – вот выраженный на языке новояза образчик деятельности не только духовенства, но и «теневого кабинета» (8). Надо делать так, как делают в Тюменской области, как бы утверждает чиновник (а цитата принадлежит уполномоченному этого региона), и все будет нормально. Если же нет, то наверх передадут: со стороны епископа Ульяновского и Мелекесского Илария (Ильина) патриотическая работа «в виде призыва к усилению труда не проводилась» (9). Между сигналом и оргвыводами большое расстояние, но тем не менее.
