Софья Сергеевна стала второй матерью для детей. Она переехала в квартиру главврача, в отдельную изолированную комнату. Правда, прожила она на новом месте недолго. В 1923 году, после ареста принявшего к этому времени архиерейский сан хирурга, их выгнали из квартиры. Потом от детей будут требовать отречься от отца, травить в институте и на работе, клеймо политической неблагонадежности будет преследовать их много лет. И все-таки они сумели стать известными учеными.
Все три сына Валентина Феликсовича были докторами медицинских наук. Михаил (1907–1993), старший сын святителя, руководил патолого-анатомической лабораторией в Ленинграде. Средний сын – Алексей (1909–1985) – руководил лабораторией в Институте эволюционной физиологии в городе на Неве, защитил также докторскую по биохимии. Младший – Валентин (1913–1992) – основал в Одессе лабораторию патоморфологии Института глазных болезней и тканевой терапии им. В.П. Филатова АМН Украины. Елена (1908–1971) жила в Ташкенте, работала врачом-эпидемиологом.
Конечно, в истории с передачей детей незнакомой женщине немало соблазнительного. Как можно было решиться пойти на такой шаг, не посоветовавшись с духовно опытным человеком, не взвесив все «за» и «против»? И каково было детям после смерти матери остаться еще и без отца, без постоянного его присутствия? Ведь ребенок лепит себя с родителей, без них ему тяжело. На эти вопросы нельзя ответить просто: «Так Бог решил». Потому что Бог дал человеку свободу, медитация на тему псалма не вела к однозначному решению, и у врача была возможность устроить свою жизни как-то иначе. Например, жениться на Софье Сергеевне и жить с ней в духовном браке, как брат с сестрой, вместе воспитывая детей. К тому же нет никакого сомнения, что Софья Сергеевна полюбила Валентина Феликсовича. Иначе она просто не взяла бы его детей. И брак мог быть отнюдь не платоническим.
Правда, если бы врач вторично женился да к тому же на вдове, то, по церковным канонам, он не сумел бы войти в число клириков, стать священником. Впрочем, в Церкви всегда существуют исключения из правил, и Ясенецкого-Войно вполне могли бы рукоположить, несмотря на второбрачие. Все эти канонические проблемы, впрочем, в тот момент не имели для врача никакого значения. Он еще не подозревал о новом призвании и выстраивал, как мог, свою текущую жизнь.
В феврале 1921 года Валентин Феликсович стал священником. Этому событию сопутствовали следующие обстоятельства. Профессор регулярно посещал храм, часто бывал на богословских собраниях, сам выступал с беседами на темы Священного Писания. После Поместного собора 1917–1918 годов усилились мирянские движения. В союзе с духовенством простые верующие брали на себя ответственность за Церковь. Стало меняться качество церковного собрания. Если раньше многие ходили в храм ради галочки или для того чтобы лишний раз засветиться перед начальством, то теперь важными стали метафизика и вектор духовного роста. Общинно-братское измерение жизни начинает пронизывать всю церковь. Опыт общин о. Алексея Мечева в Москве, о. Анатолия Жураковского в Киеве, о. Иоанна Егорова в Петрограде выходит за узкие приходские рамки. С ним сталкиваются, его переосмысляют во многих местах. Практика собраний в привокзальной церкви Ташкента, где настоятельствовал протоиерей Михаил Андреев, как раз говорит об освоении этого опыта на окраинах бывшей Российской империи. Возникают не только приходские и межприходские братства, но и союзы братств и приходов в самых разных уголках страны. Стоило убрать бюрократический контроль над церковной жизнью, и Российская церковь начала пульсировать, создавать церковно-общественные объединения. Только в одном Петрограде к началу 1920-х годов их было около двадцати.
Об общинном измерении Церкви много думает Николай Бердяев. В это время он живет в Москве, ходит к о. Алексею Мечеву. Он видит, что человек, с одной стороны, превращается в винтик коллектива. А с другой – страшно индивидуализируется. Общинность как внутреннее качество личности, которое раскрывается в общении, становится религиозной повесткой дня. И Бердяев говорит об общине как о творчестве. Позже, уже в эмиграции, философ утверждал примерно следующее. Внутренняя, реальная христианская жизнь превратилась в символ. Вот, мы приходим на Божественную литургию. Если спросить прихожанина: «Где Тело Христово?», он ответит: «В Святых Дарах». В древней церкви, конечно, все было не так. И на подобный вопрос христианин бы ответил: «В церковном собрании». Со временем реальность стала теряться, а символы остались. Но они имеют значение только до тех пор, пока ведут к подлинной духовности.
Понятно, что попытки верующих перейти к более напряженной духовной жизни встретили сопротивление со стороны тех, кто ценил в церковной ограде только возможность скрыться от волнений «мира сего», кто судорожно держался за привычное благочестие.
Но мир менялся, и духовная жизнь требовала от человека не просто участия в богослужении, а чего-то большего: действенной помощи ближнему, социальной ответственности, совместных молитв в разных контекстах и обстоятельствах. Церковное служение людям меняло саму оптику верующих. Многие начинали видеть в конкретном больном и немощном человеке страдающего Христа. Через ближнего верующие встречались со Христом, человекообщение превращалось в Богообщение. Время приобрело откровенные эсхатологические черты. И в этой ситуации духовно чутким людям приходилось совершать резкие, духовно значимые жесты.
Совершил их и Валентин Феликсович. Конечно, он не имел опыта общинной жизни. Может быть, даже вовсе не задумывался об общинно-братской экклесиологии. Внешне его церковная практика ничем не отличалась от индивидуалистического опыта многих православных.
Но врачебная деятельность, служение больным людям помогала Валентину Феликсовичу войти в соборную жизнь Церкви, почувствовать ее биение. В конце 1920 года он присутствовал на епархиальном собрании и произнес речь о положении дел в Ташкентской епархии. Это выступление произвело большое впечатление на слушателей. После собрания правящий архиерей – епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский) – взял профессора под руку и, разговаривая, обошел с ним дважды вокруг собора. Неожиданно остановившись, преосвященный сказал: «Доктор, вам надо быть священником!».
«Хорошо, владыко! Буду священником, если это угодно Богу!», – ответил, ни минуты не размышляя, Валентин Феликсо-вич (9).
Вопрос о рукоположении был решен так быстро, что будущему клирику не успели даже сшить подрясник. Уже в ближайшее воскресенье при чтении часов он вышел в сопровождении двух дьяконов к архиерею и был посвящен им в чтеца, певца и иподиакона, а во время литургии – в сан диакона.
Войно-Ясенецкий вспоминает: «Конечно, это необыкновенное событие посвящения во диакона уже получившего высокую оценку профессора произвело огромную сенсацию в Ташкенте, и ко мне пришли большой группой студенты медицинского факультета во главе с одним профессором. Конечно, они не могли понять и оценить моего поступка, ибо сами были далеки от религии. Что поняли бы они, если бы я им сказал, что при виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом мое сердце громко кричало: «Не могу молчать!» И я чувствовал, что мой долг – защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому» (10).
