Швейцер считает важным донести до полудиких племен нравственное учение Христа. «Надежда на загробную жизнь и страхи перед ней не играют в религии примитивного человека никакой роли, – говорит он. – Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное. С той формой христианства, которая, как средневековая, зиждется на страхе перед судом Господним, у него меньше точек соприкосновения, чем с той, в основе которой лежит этическое начало» (4).
При этом он не может не отдавать себе отчета в том, что Нагорная проповедь часто ложится на неподготовленную почву: «Исповедовать религию любви – это одно, а искоренять в себе привычку лгать, равно как и склонность к воровству… – это совсем другое» (5).
Интересны вопросы, которые порой возникают у новообращенных. Вот, к примеру, на заходе солнца среди дымящихся очагов и кипящих горшков совершается богослужение. Начинается разговор о прочитанном отрывке из Библии. Некий негр упрекает мадемуазель Арну за прочитанное ею место, где говорилось, что никто никогда не видел Бога. Он говорит, что это неправда. Он своими глазами видел однажды бога в лесу (6).
И все-таки христианство, утверждает Швейцер, кардинально меняет человека: «Надо жить среди туземцев, чтобы понять, как это много значит, когда один из них, сделавшись христианином, отказывается от кровной мести, к которой его принуждают обычаи страны» (7). Врач-теолог констатирует, что многие крещеные негры стали «надежными людьми», на которых можно положиться в работе. Более того, среди них появились замечательные проповедники.
Одним из них был Эйеронзо, умерший в больнице. «Все мы любили Эйеронзо, доброго, замечательного человека, – свидетельствует Швейцер. – Десять лет назад, будучи почтенным вождем местного племени, он счел себя призванным стать проповедником Евангелия. Против воли и вопреки угрозам своей родни он отказался от сана вождя, поступил в школу евангелистов и затем с глубокой верой и безыскусной набожностью делал свою благословенную работу, которую, увы, слишком рано оборвала смерть» (8).
Размышляя о миссионерстве в Экваториальной Африке, Швейцер советует проповедникам не стараться любой ценой искоренить древние обычаи, сохраняемые крещеным негром: с наскока все равно это сделать не удастся. Лучше постараться показать туземцу, что это обряд, за которым не стоит никакой реальности. «Бывают минуты, когда дружеская ирония оказывается для злых духов и фетишей страшнее, чем направленное на борьбу с ними рвение», – замечает он. И напоминает, что у европейцев существует немало ритуалов, в основе которых лежат языческие представления (9).
Обращает внимание Швейцер на особенность африканского миссионерства. Миссия – это не просто церковь в джунглях. Это резиденция пастора, школьный центр, сельскохозяйственное предприятие и… рынок. Для того чтобы прокормить рабочих и школьников, начальнику миссии приходится искать продукты. За деньги просто так их часто не купишь. Однако негры с удовольствием обменивают их на соль, керосин, гвозди. Так что приходится миссионеру быть и хозяйственником (10).
Собственно, таким хозяйственником стал и сам Швейцер: он следит за всеми строительными и хозяйственными работами, ведет – ради пожертвований – обширную переписку, становится по совместительству кадровиком, провизором и снабженцем.
Большой болью для Швейцера были конфессиональные разделения. По его мнению, существование двух миссий, протестантской и католической, их соперничество во всем мире мешает проповеди. Эти вещи в общем-то понятные, и на них нет смысла останавливаться.
Однако будем честными: секуляризм сильно влияет на Швейцера. Так, его размышления о братстве возникают в контексте гуманитарной, а не церковной деятельности. Братство людей, прошедших через страдание и готовых помогать другим, не нуждается во Христе как подателе силы и благодати. Иисус со своим учением органично входит в это духовное братство, как входит в него Лао Цзы или, допустим, Ганди или Лев Толстой.
В своих записках Швейцер жаловался, что в Ламбарене не дует свежий ветер. Но ветер секуляризма, конечно, дул. И сильно сегментировал религиозную проповедь.
Поэтому веру Швейцера можно сравнить с верой доброго самаритянина из евангельской притчи, который все делал для своего ближнего, и Христос был с ним рядом.
И, конечно, в Ламбарене дули ветра страха: во время Второй мировой Швейцер не выступал против фашизма, прекрасно понимая, что любое неосторожное слово может повлечь за собой закрытие больницы.
Не этот ли ветер подгонял его, когда он в послевоенном мире превратился во врача-миротворца? Нет, он не был «полезным идиотом», которого использовали в пропагандистских целях. Просто у него были другие приоритеты и хрущевские гонения на религию, например, его мало волновали. И все-таки приходится признать: советская пропаганда играла имиджем врача, который искренне боролся с тем, чтобы Хиросима и Нагасаки не повторились снова.
Лука и Швейцер вполне могли пересечься в Советском Союзе. Благодаря своей миротворческой позиции Швейцер получил известность в странах социализма: о нем писали в газетах, его приглашали на конференции, его письмо Хрущеву нашло своего адресата. Возможно, будь он моложе и имей силы приехать в советский рай, его раскрутка была бы гораздо большей.
Так и видишь, что после какой-нибудь миротворческой конференции нобелевского лауреата везут в Крым, показывают тот же пионерский лагерь «Артек», Ялту. А чтобы продемонстрировать веротерпимость советского народа, завозят к Луке, и два врача, взявшись за руки, прогуливаются во дворе кафедрального собора и ведут неторопливую беседу.
Но встречи не произошло. Скорее всего, они даже не слышали друг о друге. Они жили в параллельных мирах.
XXV. Путь крестоношения
Автобиографические записки святителя Луки сегодня издаются под шапкой «Я полюбил страдание». Такое название книги дал не автор, а современные издатели.
Напомним, что это строчка из письма сыну Михаилу, которому Лука писал в начале войны, находясь в положении ссыльного в Красноярске. «Я полюбил страдание, так удивительно очищающее душу», – говорит он.
Лука очень чутко чувствовал Пасху крестную, постоянно помня о том, что радости без креста не бывает. Собственно, об этом он хочет сказать в письме сыну. Позже, в день тридцатилетия своей хиротонии, 15 февраля 1954 года, он говорит совсем определенно: «Тяжел и тернист был мой путь тридцатилетний. Но вместе с тем он был и удивительно благим путем: благодать Божия сопровождала меня на этом пути, а свет Христов озарял его. И радость у меня, великая радость в том, что я прошел этот путь. Это было великое Божие благодеяние ко мне. Трудные годы священства своего, а вскоре и архиерейского служения я считаю не тяжкими, а самыми благими, самыми лучшими, самыми счастливыми годами моей жизни».
«Последние почти восемь лет моего служения, – заключает Лука свою проповедь, – проходят на ваших глазах. Вы сами узнали меня, вы поняли, зачем и почему профессор хирургии стал архиереем. Объяснять вам это не надо» (1).
