При всей тогдашней дружбе с Китаем, очевидно, любимого соседа все же опасались. И, как вскоре выяснилось, не зря...
В том же письме я рассказал увлекательную историю.
«Я был в карауле, стоял у склада, с двух до четырех ночи, очень тихо и темно. Стоял, стоял и вдруг вижу, что из-за угла стоящего шагах в двадцати-тридцати сарая вылазит что-то темное и прямиком прется к складу. Очень темно, кто движется — не разберешь. Кричу: „Стой! Кто идет?!" Молчит и прется. А тут из-за того же угла лезет еще какая-то дрянь и тоже ко мне. „Стой! Стрелять буду!" Ни малейшего впечатления. По правде сказать, мне было несколько не по себе. Что тут делать? Передернул затвор и бах вверх. Гляжу, первый из нападающих останавливается и поворачивается боком. Не что иное, как корова с теленком. Они живут в сарае, и их, по-видимому, забыли на ночь запереть, а на полпути между складом и сараем лежит сено, и они вышли подкрепиться».
Ну, мое сугубо штатское семейство можно было развлекать подобными историями. Сколько-нибудь знакомый с армейским бытом человек презрительно пожал бы плечами. Это было совершенное вранье, типичная солдатская байка. Во-первых, пространство вокруг поста всегда хоть слабо, но освещено. Во-вторых, — и это главное, — если бы я и в самом деле выстрелил, то в действие мгновенно вступил бы устав караульной службы. Последовала бы команда: «Караул! В ружье!» Начальник караула поднял бы по тревоге обе смены — и бодрствующую и спящую, и с несколькими солдатами бросился к посту, где раздался выстрел, и если бы выяснилось, что часовой стрелял зря, последовало бы строгое разбирательство.
Ничего этого, естественно, не было, поскольку не было и самого драматического происшествия. Хотя существовала своеобразная романтика караульной службы и разного рода легенды о нападениях на часовых. Одну такую историю, случившуюся якобы в Приморье, я слышал в в/ч 01106 от кого-то из старослужащих сержантов и на ее основе — уже в 1956 году, когда мы стояли под Иркутском — написал рассказ и послал его в «Огонек». Я сохранил черновик.
Рассказ сопровождала записка:
Уважаемая редакция! Случай, о котором говорится в данном
рассказе, — быль. Это произошло в 1953 г. под Владивостоком.
Мне рассказывали об этом люди, служившие там.
Гордин Я. А.
Чтобы читатель представлял себе характер текста, приведу начало этого сочинения:
Склад стоял в лощине между двух сопок. Одна из них, приземистая, с плоской вершиной, сползая в долину неровными складками, несла на склоне узкую, хорошо утоптанную тропу. Тропа шла к складу.
Густое забайкальское небо — в тучах. Лохматые и грузные, они пришли с севера, поглотив один за другим электрически- синие огни звезд. Темные, в зыбкой бороде волнистых дождевых потоков, тучи шли над сопками, погружали долину в грязно-серый сырой сумрак.
У склада, вдоль колючей проволоки, ходит часовой. На склоне сопки возле спуска под фонарем еще один. По тропе к складу движутся строем несколько человек. Подошли к спуску, вспышка света, и, миновав первый пост, строй приближается к складу.
— Стой! Кто идет?
Низкий, почти грозный звук голоса странно гармонировал с суровой настороженностью тонущих в сумраке склонов, сумрачной тяжестью неба.
— Разводящий со сменой!
Насыщенный влагой плотный воздух глушит твердую четкость слов. Тем не менее они звучат резко, по-армейски.
— Разводящий ко мне, остальные на месте!
От строя отделяется человек, делает несколько шагов.
— Стой! Осветить лицо!
Луч ручного фонарика бьет в лицо разводящему, заставляя его щуриться. Часовой вскидывает за плечо автомат и машет рукой. Разводящий делает знак остальным и идет к посту. Смена.
После этой иллюстрации к уставу караульной службы автор, опираясь на собственный опыт, представил психологическое состояние человека на посту:
Строй ушел. Он остался один. На мгновение ему показалось, что бугристые склоны сопок, рассеченные крупной сетью дождя, ожили и подернулись зыбью, как вода под ветром. Он вздрогнул. Но тут же понял, что это действие колебаний дождевых струй.
Ганин служил второй год и не раз стоял на посту, но любой храбрец, охраняя в такую ночь важный объект, будет чувствовать себя не совсем спокойно... Но, став часовым, перерождается любой, даже самый нерадивый солдат.
А дальше шли разные страсти — нападение группы диверсантов на караульное помещение, гибель всего караула, кроме разводящего, вынужденное предательство разводящего, под дулом пистолета обманувшего первого часового, которого и убили. Но перед постом Ганина в нем заговорило чувство долга и совесть советского патриота, он подал Ганину соответствующий знак, и тот длинной очередью срубил и диверсантов, и разводящего...
Что это были за диверсанты, откуда они взялись в Забайкалье, где происходит действие, что они собирались сделать со складом?
Думаю, что не только эти вопросы смутили редакцию «Огонька».
Редакция ответила автору чрезвычайно лояльно. Что, мол, этот рассказ, к сожалению, им не подходит, но они рекомендуют автору продолжать писать, совершенствовать свое литературное мастерство и присылать новые произведения... Очевидно, сыграли свою роль обратный адрес и статус автора — солдат в/ч, дислоцированной где-то у черта на рогах.
Я привел этот забавный текст и вообще вспомнил эту историю по весьма существенной причине. И дело не в том, что еще полгода назад поклоннику экзотической для советского школьника философии, знавшему наизусть «Портрет Дориана Грея» и поэтов Серебряного века, не пришло бы в голову писать нечто на подобный сюжет, дело в том, как это было написано, с какой степенью серьезности.
В караульном помещении разводящий — этот трагический персонаж — читает статью о плавании Крузенштерна и размышляет вслух: «„Скоро ли везде будет советская власть и можно будет поездить по свету, поглядеть Гавайские острова,
Таити?" Начальник караула, старший лейтенант, вспомнил шолоховского Макара Нагульнова, мечтавшего об установлении советской власти в Африке, и усмехнулся». И, чтобы вразумить разводящего с его мечтаниями о южных морях, читает ему стихи Николаса Гильена о страдающей Кубе.
Был в рассказе и пассаж, который автор, к его чести, решительно вычеркнул: «Ганин всегда помнил слова Мересьева, которыми тот отвечал на все сомнения в реальности его мечты: „Ведь я советский человек"». Вычеркнуть-то вычеркнул, но он был им написан.
В процессе вживания в новую реальность, в армейский быт, происходило и некое переформирование восприятия этой новой реальности. Она постепенно становилась своей.
Если для поэтизации ночных учений периода в/ч 01106 необходимо было немалое, так сказать, творческое напряжение, то теперь романтическая сторона быта воспринималась совершенно естественно и свободно.
