31.III.1955. «Мы живем рядом с аэродромом. Самолеты в основном реактивные. Ходили смотреть машины. Какой-то летчик нам рассказывал, показывал. Красивые штуки. Вчера помогали расчищать беговые дорожки и заодно нагляделись на взлеты и посадки. Взлетающий самолет идет по земле на огромной непрерывно увеличивающейся скорости. Момент, когда он отрывается от земли, абсолютно незаметен. Поднимается очень плавно и полого. Очень интересно наблюдать ночные воздушные учения. Самолеты летают с тремя огнями: желтым, красным, синим. Мы часто ходим в караул. И вот стоишь ночью и любуешься, как среди обычных серебряных звезд пляшут, кувыркаются трехцветные созвездия!»
26.IV.1955. «Я каждый вечер любуюсь изумительным зрелищем: жгут степь, жгут прошлогоднюю траву, чтобы удобрить землю. Как только темнеет, горизонт покрывается пятнами огромных костров. Небо по самые тучи в багровом дыму. Знаете, футуристы были не так уж смешны, занимаясь словотворчеством. Слов действительно не хватает. Особенно для изображения красок. Какими словами можно передать цвет огня? Попробуйте описать огонь человеку, никогда его не видевшему. Невозможная вещь. Какой цвет вы назовете? Огненный? Красивая штука степной пожар».
Как говорилось, рассказ о нападении на караул написан был в 1956 году. Больше чем через год после нашего прибытия на 77-й разъезд. За этот год много чего произошло. И мне важно проследить процесс этого двоения сознания, который особенно проявится в последних письмах, проследить ход эксперимента.
Для этого придется опереться на образцы рефлексии, которая началась в явном своем виде сразу по прибытии в монгольские степи, когда спало внутреннее напряжение.
27.ІІІ.1955. «Привет, друзья! Получили ли мое первое письмо отсюда? Все ли у вас в порядке? Как вообще здоровье? Что нового? Эх, скорее бы письма приходили! Сюда они должны приходить на несколько дней раньше, чем в Сов. Гaвань. Будем ждать.
И я возник из бездны дикой,
И вот — цвету!
И созидаю мир великий,
Мою мечту!
И если в этом бренном теле
Так тесно мне,
Утешусь я в ином пределе,
В иной стране.
Цвести я цвету и созидать буду в скором времени, но, к сожалению, не свою мечту, а большущий капитальный аэродром. По-видимому, те два с лишним года, что мне осталось служить на благо родины, я буду трудиться на сем достойном поприще. (К счастью, служба оказалась, как увидим, значительно разнообразнее и интереснее.—Я. Г.) Хотя... кто знает, где солдат будет завтра. Одну из главных прелестей нашей жизни и составляет то, что не уверен в завтрашнем дне. Пока что разгружаем вагоны со стройматериалами.
Шесть месяцев прошло. Полгода. Много. Черт возьми, как много, как долго и как незаметно. Нет, нет. Совсем не то слово, отнюдь не незаметно. Очень заметно. Не только отметины, но и шрамы остались. Я видел столько... ну, скажем, всякой всячины! Изменился ли я? Об этом подробно мы поговорим при встрече. А в общем скажу: нет! Я развиваюсь в том же направлении, что и раньше. Я по-прежнему очень уважаю одного немецкого философа. Но прежде я только чувствовал его правоту, мне нечем было доказать ее самому себе, теперь я знаю, что он прав, прав и прав!
Эти полгода окончательно отучили меня от идеализма. Посмотрим, чему научат следующие два с половиной. Вот если бы мне удалось получить отпуск, мы бы побеседовали на сию тему, а пока довольно.
Итак, шести месяцев нет. Большой срок! Плохо верится, что есть на свете нормальные штатские люди, которые живут в Ленинграде, ходят в театры, Филармонию, Эрмитаж. Есть такие люди. А я таскаю ящики с гвоздями и бочки с краской. Тружусь!
Друзья! Недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!
...Кстати, друзья, не надумайте высылать что-нибудь, окромя писем. Наше почтовое положение очень неопределенное — сегодня один адрес, завтра — другой. Так что...
Да, хоть и отъехал я тысячи на три км на запад, а все же до дому далеко. Далеко.
„Мы гипербореи. Еще Геродот знал про нас: „Ни водою, ни сухим путем не найдешь ты дороги к гипербореям!" (Ницше. „Антихрист").
Вот так. Мы гипербореи, и письма к нам должны идти, даже авиапочтой, не меньше шесть дней. Пишите скорее и больше. Привет.
Яша.
Михаил, что читаешь? Читай, брат, как можно больше. Это очень нужно. Еще год, другой, и ты, пожалуй, за некоторые мои книги примешься».
Когда я начинал это сочинение, то главной задачей было описание культурно-психологического эксперимента, который поставил над собой юный выходец из книжного мира, не очень понимая, что он делает. Эта задача и остается главной. Но внутренний сюжет, естественно, развивался на фоне сюжета внешнего. И специфический быт в/ч 11225 необходим как материя, связывающая эти два сюжета.
29.IV.1955. «Привет, дорогие. Нет апреля. Послезавтра 1 мая. Изумительно быстро месяц прошел. Лето пролетит быстро. Получил ваше письмо от двадцать второго, что- то долго оно шло — пять дней. Обычно — три-четыре. Наверно, нелетная погода была... И десятка, и марки целы, но знаете, товарищи, я вам очень благодарен, однако впредь, пожалуйста, воздержитесь от десяток. Такая переписка чересчур накладная вещь. Если пришлете раз в месяц — спасибо (и то до времени), но больше—ни-ни. Очень скоро перейдем на хозрасчет».
С этим хозрасчетом я по сию пору не могу разобраться. Как мы помним, и в отдельном стрелковом полку — суперстроевом — нам сулили какие-то хозрасчетные блага за строительство полкового клуба. Что крайне странно. За разгрузку и прочие такелажные работы нам не платили ни гроша. Почему-то на эту деятельность хозрасчетный принцип не распространялся. Но когда мы стали строить свой городок в степи и офицерские домики на разъезде, то действительно появились какие-то деньги. Позже, когда наш батальон отправили в тайгу на лесоповал, насколько я помню, хозрасчет исчез.
Впрочем, меня хозрасчет почти не коснулся. Мой достаток составлял 90 рублей, которые я получал последние полгода службы как помкомвзвода.
Ну, когда нас, называвшихся саперами, фактически использовали как стройбат, хозрасчетный принцип еще как-то понятен. А стрелковый полк?!
Интересно и своеобразно жила Советская армия.
Вернемся, однако, к быту.
29.IV.1955. «Не нужно обо мне волноваться, я занимаюсь работой отнюдь не непосильной, и здоровью моему она только впрок идет. Помните, когда у меня желтуха была, приходила врачиха-консультант из поликлиники. „Жареного не есть, жирного не есть, тяжестей не поднимать, то да се, ох да ах!" Я тогда просто перепугался—хорошенькие шуточки — инвалидом стал. Бог ты мой, сколько я с тех пор жирного съел (в С. Гавани нас последнее время на одной китайской свинине держали, ее было больше, чем каши, жирнющее мясо, сало), сколько всякой дряни на себе перетаскал, и хоть бы кольнуло где! Насчет телесной пищи тоже не беспокойтесь. Помимо пайка я еще и подкармливаюсь: хлеба покупаю, маргарин, масло. Когда ходим в караул, а ходим через день, то покупаем молоко. По пол-литра на брата. По 3 р. литр. Кроме того, здесь в киоске всегда бывают пончики, полтинник штука. С мясом. И длинными седыми бородами. Но съедобные. Вчера вечером, например, я ужинал так: слопал пол-литра молока и с полкило серого хлеба с маслом (по 26 с чем-то). Затем порцию тушеной капусты с черным хлебом (Это уже армейский паек.—Я. Г.) и запил все это чаем. (Мы в карауле со вчерашнего вечера.) Я уже привык здесь к аптекарским дозам и попросту объелся. Лег на лавку и помираю. Тут пришло известие, что открылся киоск с пончиками. Хо, я сразу, став голоден как волк, побежал, купил пяток и сожрал без всякого зазрения совести. Вот как».
