Я довольно быстро научился обходить закон. Причем самым наглым образом. К счастью, никому за пределами батальона не приходило в голову проверять мою документацию. В противном случае могли быть серьезные неприятности не столько у меня — что возьмешь с солдата? — сколько у моего начальства, начиная с Рыбина. Но не мог же я допустить, чтобы ребята ничего не заработали.
На возведении щитовых стен казарм ничего выгадать было невозможно, но вот когда дело доходило до внутренней отделки, то я пускался на всякие хитрости. Например, если речь шла о простых линейных карнизах, то я, используя соответствующую статью нормативов, классифицировал их как фигурные. А это уже совсем другая стоимость работ...
Я писал, что хозрасчет обошел меня стороной. Но в более позднем письме обнаружил опровержение. Оказывается, перед самым переходом на новую должность я, работая на ночной погрузке песка и гравия на самосвалы, заработал к своей законной тридцатке еще 136 рублей прогрессивки, перевыполнив норму раза в полтора. Тут все было чисто. Надо было просто не тратить время на перекуры, — а я и не курил, получая вместо моршанской махорки сахар, — и ритмично работать совковой лопатой. По известному принципу: «Бери больше, кидай дальше». Но это был единственный случай.
Если в в/ч 01106 я приобрел прочные навыки по строевой подготовке и обращению с оружием, то в в/ч 11225 научился вполне профессионально работать лопатой, а потом и топором.
Мой командир отделения младший сержант Маринов, крепкий, приземистый, молчаливый, родом из Бессарабии, был на гражданке профессиональным землекопом. Мне нравилось смотреть, как легко и результативно он работает лопатой, ломом, киркой. Однажды я сказал ему, что не прочь после армии тоже стать землекопом. «Ну ты совсем дурак, — сказал Маринов.—Ты затем десять классов кончал, чтобы землю копать?» Сам он окончил то ли три, то ли четыре класса, и десятилетка представлялась ему чуть ли не высшим образованием.
Однако в моем нелепом на первый взгляд намерении был некий смысл. Профессиональная работа лопатой была верным залогом внутреннего спокойствия и простоты существования. Недаром я по сию пору люблю физическую работу, и лопата с топором бывают мне милее пишущей машинки и компьютера...
9.VII.1955. «Здравствуйте, дорогие мои. Простите, бога ради, меня грешного. Я очень перед вами виноват—не писал долго. Оправдания мне нет. Подлец. Я здоров. Очень здоров. <...> Здоров как лошадь. Я на новом амплуа—ротный нормировщик. Вам, должно быть, известно, что это за профессия. Во всяком случае, не по мне. Не знаю, долго ли я просижу на этом месте, но пока сижу. По совести говоря — лопата куда спокойнее. Конечно, ко всем этим нарядам, рапортам, отчетам, ведомостям, процентам, человеко-дням надо привыкнуть, ничего мудреного здесь нет, но надоедно зверски. Страшно много подсчетов. (Мне пришлось овладеть обращением с такой дьявольской машиной, как арифмометр, калькуляторы до нас еще не дошли.—Я. Г.) Эти дни минуты свободной не было. Старый нормировщик запустил дело, и приходилось разбираться во всякой чепухе за несколько дней. Теперь маленько посвободнее. (Вот время на письмо нашлось, а, например, вчера это было немыслимо, спал по 3 ч. в сутки.) <...> Мы, рота, живем в лагере, а один взвод на разъезде за 10 км. Для учета работ часто приходится туда ходить. От этого 50% занятости. Иной день по 2 раза прогуляешься. Но прогулки хорошие. В степи масса цветов (лето дождливое). Огромные желтые цветы под названием „ лилии". Форма колокольчиков, а по размерам колокола. Ярко-красные саранки. Слышали? Типичный степной цветок. (Позже я выяснил, что ошибался. Именно лилии и были саранками. — Я. Г.) Цветы, формой схожие с ромашкой, но с фиолетовыми лепестками. Много, очень много цветов. В каждой палатке цветы. Машины украшены цветами.
Вчера поздно вечером любовался ночными занятиями реактивных истребителей: стрельба по летящей мишени. Прожектора, яркие, стремительные созвездия опознавательных огней, багровые следы трассирующих снарядов».
Цветы приводили меня в восхищение, и это эстетическое чувство однажды спровоцировало довольно нелепую и забавную ситуацию. Это было уже в июне, когда смотреть на цветущую степь было истинным наслаждением. Меня послали из лагеря на разъезд с каким-то поручением. Лагерь, как я уже писал, располагался в семи километрах от разъезда. На обратном пути я собрал большой букет цветов, чтобы поставить их в нашей палатке. Когда я подошел к лагерю, на переднюю линейку вышел наш командир роты с какими-то более высокими чинами. Это была группа проверяющих. Все они с некоторым изумлением воззрились на солдата с букетом цветов. Я, прижимая букет левой рукой к плечу, откозырял, как положено. Но гости неодобрительно покачали головами, а комроты был явно смущен. Когда проверяющие ушли, он вызвал меня и сказал приблизительно следующее: «Ну как же ты так? Ты же солдат! Какие букеты могут быть?» Никаких последствий этот мой легкомысленный поступок не имел. Наш капитан был человеком справедливым. Был он, как все наши офицеры, с капитанского звания начиная, фронтовиком. Необычайно худой, но мускулистый, он, когда обнаженным до пояса умывался у своей палатки, напоминал перевитый мышцами скелет. Люди такой конституции, как правило, чрезвычайно выносливы. Он это доказывал, когда командир полка подполковник Коротченко, чтоб мы не забывали, что служим в строевой части, несколько раз по выходным устраивал марш-бросок на десяток-другой километров. В летнюю жару. Все строевые офицеры принимали в этом участие. Наш капитан, прекрасно помню, даже не потел.
Взводом, который дислоцировался на разъезде и строил офицерские домики, командовал мой добрый знакомый старший лейтенант Ткачук. Когда я впервые появился на разъезде в новом качестве, он встретил меня со всем почтением — хотя наверняка помнил свою апрельскую выходку — и дал понять, что хорошо бы вывести его взводу достойные результаты. И тут я на нем отыгрался.
«На что вы меня толкаете, товарищ старший лейтенант? — спросил я. — Я не имею права искажать отчет». Ткачук стал еще румянее, чем всегда. Думаю, что больше всего ему в этот момент хотелось дать наглецу по физиономии или по крайней мере поставить по стойке смирно и объяснить ему, кто он такой. Но сделать этого он не мог. Он теперь от меня зависел. И он забормотал нечто невразумительное: «Да нет, ты меня не так понял... просто... ребята стараются...» Я ответил: «Товарищ старший лейтенант, я обязан указать в ведомости ровно столько, сколько наработает ваш взвод. Разрешите идти?»
Вспоминая через шестьдесят лет этот диалог, я, конечно, не ручаюсь за слова. Но за смысл — ручаюсь. Уж очень большое удовольствие я тогда получил. Ведь если бы по представленным мной данным оказалось, что его взвод не выполняет план, ему сильно нагорело бы.
Уж не помню, что там было дальше. Думаю, что я вывел его взводу результат, достаточный для получения прогрессивки. В конце концов его солдаты были не виноваты, что их командир — антисемит...
Ежели вернуться к цветам, то, увы, их время вскоре закончилось. Степь выгорала, и главным элементом в пространстве становился песок.
