Впрочем, я помню и эпизод другого рода. Мы еще в Совгавани смотрели какой-то фильм, в котором фигурировали, кажется, голландские военные. Там была сцена, в которой солдаты, сидя за аккуратными столиками, пили кофе и ели бутерброды с сыром. Зал захохотал.
Кофе? Бутерброды с сыром? Что это за армия? Куда им против нас!
Какую книгу Дживелегова прислали мне из дома — не помню. Возможно, это биография Данте в довоенной серии ЖЗЛ, которая сегодня стоит у меня на полке. Поскольку на книге нет штампа букиниста, это не мое приобретение. Вероятно даже, что это книга из «великого шкафа». Она вышла в 1933 году, и дядя Владимир мог приобрести ее до ареста. А мой брат, узнав из письма, что я интересуюсь Данте как предполагаемым персонажем, извлек ее из шкафа.
Но полной уверенности нет.
Не то чтобы у меня была оживленная переписка с моим братцем, но я регулярно справлялся о нем в своих письмах, а он несколько раз почтил меня довольно забавными посланиями. Он уже тогда — в 6-7-м классах — отличался ироническим отношением к миру и ко мне в частности.
Его первое письмо в Совгавань от 14 февраля 1955 года под эпиграфом «В глубине сибирских рек жил один сверхчеловек» начиналось стихами: «Привет тебе, мой юный брат, герой, философ и солдат!!!»
В этом же письме он сообщал: «Я прочел три хорошие книги — „12 стульев", „Золотой теленок" и „Лунный камень"».
Поскольку все домашние письма я вместе со своими отправлял обратно, то написал на полях: «Ерунда это, а не хорошие книги. Сдашь экзамены—я тебе напишу, что читать». Стрелок-карабинер считал, что в 6-м классе надо читать что- то посерьезнее.
Не избежала его иронии и моя армейская карьера. «Ты человек занятой, в чинах, поэтому тебе, наверно, некогда читать такие длинные и скучные письма».
Именно благодаря его ироническим обращениям я смог установить хотя бы приблизительное время, когда мне присвоили сержантское звание.
Очевидно, все же некоторые мои письма не сохранились или я не смог найти их среди родительских бумаг. Я наверняка писал о таком существенном для меня событии, как получение вожделенных лычек. Но это письмо отсутствует.
Однако пробел восполняется письмом Миши. «Привет тебе, брат сержант! Сегодня 1 августа. Вот уже неделя, как я прочел „Мартина Идена" и пытаюсь (каждый день по два раза) безуспешно выразить на бумаге впечатление от этой „злополучной" (?!—Я. Г.) книги». Конечно, ему рано было читать «Мартина Идена», но, видно, я настоял.
Поскольку 1 августа Миша знал, что его брат — сержант, стало быть, звание я получил не позже июля.
Есть и еще одна хронологическая веха — мой комсомольский билет. С августа вместо взносов с 40 руб. ефрейторских я стал платить со 100 руб. — сержантские с доплатой за помкомвзвода.
Правда, грамота Министерства обороны, которую я получил — приказ командующего Забайкальским военным округом от 8 августа 1956 года, — была дана мне как рядовому. Но это означает, что представление командования полка было направлено в округ значительно раньше, чем вышел приказ о присвоении мне звания.
Кстати, как впоследствии выяснилось, сам приказ так и не был отправлен в штаб округа, что сыграло, быть может, существенную роль в моей отнюдь не только армейской судьбе.
В дальнейшем Миша обращался ко мне «Mon General».
«Mon General! Вчера получили твое письмо от 15/VIII. Документы такого рода в нашем доме появляются довольно редко. Видно, бокс занимает много времени. <...> Если ты будешь писать так же мало и редко, как до сих пор, смотри! — мы тоже будем посылать тебе одни телеграммы».
Боксом я тогда и в самом деле занимался. Но письма писал редко, как я уже объяснял, по другой причине.
Миша взял на себя функцию снабжения меня книгами. Во всяком случае, их выбора. «Тебе будет послан толстенный том Брет Гарта. <...> В продаже есть книга Виппера „Борьба течений в итальянском искусстве XVI века". Она будет куплена и послана тебе после того, как будет прочитана в Ленинграде».
Не помню, получил ли я Виппера, но во второй половине 1956 года мне уже было не до такой изысканной литературы. Да и не до литературы вообще...
Пока же, осенью 1955 года, несмотря на жизнь вольготную, книги занимали в этой жизни не прежнее, но значительное место.
К этому времени я стал смотреть на происходящее со мной как на некое приключение, чему способствовала смена амплуа, смена географического пространства. Это, конечно, была служба и в то же время путешествие. И у меня появилось ощущение изжитости «монгольского периода». Я знал, что будут перемены, и перемены к лучшему, перемены, несущие новые впечатления.
Через несколько лет, когда я работал в экспедициях на Севере, такое же чувство было у меня перед каждым отъездом в мою Якутию и, более того, каждое утро уже в тайге — перед каждым новым маршрутом. Мне хотелось увидеть, что там, за следующим водоразделом или — в Верхоянье — за следующим перевалом... В этом была особая прелесть экспедиционной работы. Нечто подобное стало ощущаться и в армии.
В ноябре 1955 года я написал последнее, так сказать, интеллектуальное письмо. Точной даты нет. На ленинградском штемпеле — 28.XI. Стало быть, отослано было авиа, дня за четыре.
«Я, как всегда, здоров. Бездельничаю. Читаю. Готовлюсь к отъезду в тайгу.
Взял вчера в библиотеке (В полку уже была своя библиотека. — Я. Г.) очень занятную книгу. Называется она „Качалов''. Толстая, в белой обложке. Может, видели? Его статьи и, в основном, о нем. Его творческая биография. Разбор всех его работ. Какой гигантский диапазон. От Вс. Иванова до Гамсуна. Он играл в гамсуновской пьесе „У врат царства". Очень сильная и весьма известная вещь. Играл главную роль интеллигента-ницшеанца Ивара Карено. На этот счет говорится, что зритель, мол, завороженный и т. д., переставал слышать его „повисшие в воздухе" реплики о сверхчеловеке. То есть бедный зритель не понял абсолютно ничего. Идея „сверхчеловека"—суть пьесы. „Актер вступил в единоборство с автором". Хорошая ситуация. А спросить автора всей этой чепуховины: что такое „сверхчеловек", реплики о котором повисают в воздухе, вряд ли он скажет что-нибудь путное, помимо стандартных глупостей, такие вещи противно читать. Что меня поразило особенно, так это качаловский концертный репертуар. Нужно иметь блестящую
память, чтобы держать в голове хотя бы четверть этой массы. Я, по приблизительным подсчетам, знаю всего лишь десятую часть того, что знал он, считая и монологи, и сцены, с которыми он выступал на концертах».
Надо признать, что сапер-мостостроитель, он же временный нормировщик, несколько преувеличил свою эрудицию и возможности своей памяти. Что тут скажешь — юношеское самоутверждение в нетривиальных обстоятельствах. Но как и культурные сюжеты вообще, так и отстаивание ницшеанских принципов подходило к концу. Важнее были грядущие перемены и сильные последние впечатления от монгольской степи. Природа давала завершающий спектакль, прощальное представление — чтоб запомнили...
