Перепелицу". Слышали об этом шедевре? Классический образчик бездарности. Скоро должен идти французский фильм „Идол" с участием Ива Монтана. У вас, наверно, уже идет? Очень хочу посмотреть. В общем, как видите, живу по-барски.
Обменяли нам комсомольские документы. Одну карточку из тех, что для билета сделали, посылаю. Полюбуйтесь, какую круглую морду отрастил ваш преподобный сынок».
19.11.1956. «Я здоров. Читаю Лондона. 22-го будем устраивать концерт в честь 38-й годовщины Армии. Буду читать Багрицкого и вести концерт».
17.111.1956. «Опять вы пишете, что волнуетесь. Но, товарищи дорогие, разве вам неизвестно, что я—ницшеанец. Учтите: Воля правит ходом развития вселенной, а следовательно, некоторым волевым усилием можно без особого труда отогнать любую самую ужасную напасть. Что я и делаю! Теперь вы понимаете, что мне не грозит решительно ничего. А следовательно, отпадает и надобность волноваться за меня <...>. Единственно о чем прошу—пару платков и пару книг (знаете, у нас есть книжка о Фрейде „3. Фрейд и его учение"). И еще просьба: ходите по внешнему краю тротуара. Хорошо? (Проблема сосулек тогда уже была актуальна. — Я. Г.) Я здоров. Читаю Байрона. Учу кое-что. Много бываю в лесу».
5.IV.1956. «Весна пришла, товарищи. У нас уже тепло, ручьи; на дорогах грязи по колено и выше. Скоро машины станут. Будем сидеть в лесу, как медведи. С 20-го из-за распутицы прекращаются работы.
Днем уже совсем тепло, солнце греет, на косогорах снег стаял.
Весна. На вербе—почки. Вторая зима прошла. Еще одна осталась — пустяк! Если не сократят срок службы. Но на это рассчитывать особенно не приходится. <...> У нас теперь один взвод живет и работает за 22 км, второй за 12 и третий за 4. И будьте добры, т. Гордин, везде побывать. Тоже—фокус. Так что этот месяц мне суждено провести на дорогах. Быстро время пройдет. Взял я в библиотеке том Бальзака, и лежит он у меня на столе—читать некогда. Сейчас, когда я пишу, уже 1-й час. <...> Между прочим, среди наших офицеров ходят упорные слухи относительно того, что Север по нас скучает. Не знаю, насколько это верно, но я лично ничего против не имею.
Я как всегда здоров—свежий воздух в крупных дозах оказывает прекрасное действие на организм. Сегодня полдня провел в Алзамае—надо было испросить разрешение на переезд трактора с прицепом через линию. (Т. е. через железнодорожные пути.—Я. Г.) Переругался со всеми на свете, но разрешение получил. Только в одном мне повезло—мне пришлось заявиться на квартиру к бригадиру переезда и там, по причине редкой красоты моих глаз, я был угощен горячими блинами.
Между прочим, я пишу—а вокруг моих сапог мыши хороводы водят.
Их у нас в штабе великое множество. Настолько много, что мы опасаемся подвергнуться участи епископа Гатона из английской баллады: „Весь по суставам он был разнесен — так был наказан епископ Гатон". <...>
Как вы? Как Мишкины дела? Что лепит сейчас этот соперник Рафаэля и Буонарроти? <...> Мыши подлые прямо по сапогам ходят, на ноги наступают, оттоптали все ноги».
Чтобы понятна была ситуация — мы с Юрой Рыбиным и Левой Сизовым, батальонным писарем, жили не в общей казарме-землянке, а в штабе батальона. В этом был двойной смысл. Во-первых, нам было вольготнее. Во-вторых, когда утром гвардии майор Ширалиев приезжал из Алзамая, то в штабе было тепло. А это требовало немалых усилий. Штаб помещался в дощатом домике, в центре которого стояла на кирпичах огромная буржуйка. И чтобы поддерживать приличную температуру, топить нужно было почти непрерывно. Особенно когда морозы переваливали за -40°. Спали мы на дощатых топчанах, укрывшись всем, что подходило для этой цели. Но ночью приходилось по очереди вылезать из своего логова несколько раз и подбрасывать дрова в печь. А дров было в избытке. К штабу привозили с делянок на тракторном прицепе огромные смолистые плахи, преимущественно кедр, и в мои обязанности входило помимо прочего колоть их на дрова. Что я делал с большим удовольствием.
К восьми утра, когда начштаба прибывал в расположение батальона, мы были уже одеты, умыты и готовы к действию. И в штабе было жарко.
В конце февраля я наконец осуществил свою мечту и позвонил с алзамайской почты домой. Это было непросто из-за разницы во времени. Тогда эта разница между Алзамаем и Ленинградом составляла восемь часов. Стало быть, чтобы не разбудить всю нашу большую коммунальную квартиру — телефон стоял в коридоре, — нужно было звонить или утром, или поздно вечером. Утром оказаться в Алзамае было для меня проблематично. Кроме того, вечером действовал льготный тариф, а стоимость разговора с Ленинградом была достаточно значительной. И я отправился в Алзамай вечером, чтобы позвонить в полночь. В восемь часов утра многие наши служащие соседи уже вставали.
Начало марта 1956 года. «Прошла уже неделя со дня нашего телеразговора. Не знаю, как на вас, а на меня он произвел очень отрадное впечатление. После него я шел домой из Алзамая, я с почты звонил, по лесу. Мне не раз приходилось ходить здесь ночью, и каждый раз километре на пятом- шестом у меня портилось настроение. Этот раз я прошел все девять в чудном расположении духа. Хорошо. Я очень доволен, что позвонил.
Посылки, дети, не надо. Я вполне сыт, как вы могли понять по толстой моей физиономии на фото. А вот от пары книг я бы отнюдь не отказался».
Услышать впервые за полтора года голоса родителей и брата...
Заметим — расположение батальона я называю домом...
А ночные походы и в самом деле никакой сложности не представляли. Неширокая дорога шла между двух плотных стен мощных деревьев. Сбиться с пути даже в темноте невозможно. Волчьи следы мы видели редко, медвежьих не видели вовсе, а нападение рыси было крайне маловероятно. Зверье, очевидно, распуганное нашими электропилами и частым паровозным ревом на станции, ушло в более глухие места.
В конце апреля мои гвардии майоры — Загоруев и Ширалиев — решили, что пора отправлять меня в отпуск. Может быть, они уже знали о грядущей передислокации батальона и хотели, чтобы я съездил домой до усложнения ситуации.
Но прежде чем писать об отпуске и финале нашего пребывания в алзамайской тайге, необходимо рассказать об одном значительном и по-своему характерном эпизоде.
Был это, скорое всего, март. Я возвращался из очередного похода в Алзамай. Когда я подходил к нашей казарме- землянке, из нее выскочил узбек по прозвищу Максимка в залитой кровью гимнастерке и, причитая, соответственно, по-узбекски, куда-то помчался.
Прозвище свое этот весьма разбитной паренек получил из-за поразительного сходства с негритенком, персонажем одноименного фильма по рассказу Станюковича. Веселый и бойкий, он пользовался общей симпатией, но иногда в своей бойкости переходил разумные границы. Я помнил его еще по Совгавани. В нашем стрелковом полку он был приставлен к лошадям на хоздворе и лихо разъезжал по городку на санях, перевозя малогабаритные грузы.
В землянке возбужденно толпились десятка полтора солдат, вернувшихся из наряда.
