Из разговоров я понял, в чем дело. «Анучин, падла, Максимку избил!»
Младший сержант Анучин, здоровый сибиряк, черноволосый и черноглазый, был нашим ротным санинструктором.
Делать ему было абсолютно нечего. Он целыми днями валялся на койке в специально отделенном для него отсеке. Любимым его занятием было «качать хобот». Означало это вот что: два человека становились лицом друг к другу, заводили руки под затылок противника и старались как можно ниже наклонить его голову. Это была отличная тренировка для шеи и прилегающих мышц спины. Я иногда в свободные минуты принимал участие в этой молодецкой забаве. Анучин был вне конкуренции.
Максимка зачем-то пришел в санитарный отсек и, очевидно, надерзил Анучину. А тот несильно — иначе результат был бы другой — смазал ему по физиономии. Но задел нос. Из носа хлынула кровь и залила гимнастерку. Никаких увечий Максимка не получил, но вид у него был устрашающий. Возмущенные свидетели решили проучить Анучина, а он заперся в своем отсеке. Когда я вошел, то увидел возле его двери своего земляка Ромашова с топором в руке. Он собирался выломать дверь, но благоразумно передумал, и дело ограничивалось злобной перебранкой.
Я сел на нары и стал переобуваться — менять валенки на сапоги.
Не знаю, кто сообщил об этих событиях Ширалиеву. Он почти вбежал в землянку, мгновенно оценил ситуацию и рявкнул:
— В одну шеренгу становись! Смирно!
Смущенные мятежники исправно выполнили команду. Я, не успевший переобуться, сунул ноги в валенки и встал на левом фланге. Майор мотнул в мою сторону головой:
— Выйди из строя!
Я вернулся на нары и снова стал переобуваться, с интересом наблюдая, как поступит начштаба. Он же видел топор в руках у Ромашова. Теперь никакого топора, конечно, не было.
Зрелище оказалось незаурядным. Полтора десятка солдат — рослый Ромашов правофланговым — стояли вытянувшись и не дыша. Массивный Ширалиев с налитыми кровью, черными выпуклыми глазами, тяжело дыша от ярости, мягко, как тигр, ходил взад и вперед вдоль строя. К моему удивлению, он не рычал, как бывало, когда гневался, а непрерывно что-то говорил вполголоса. Я сидел довольно далеко и слов не разбирал, но, как рассказали потом ребята, он объяснял им, что их ждет за нападение на сержанта. Речь, естественно, шла о трибунале и дисбате. Вид у мстителей был довольно жалкий. Все знали, что с Ширалиевым шутки плохи, и если он даст ход этому делу... Но майор внушением и ограничился. Никто не был наказан. Оно и понятно — если бы дело дошло до трибунала и получило огласку, то все три майора — Загоруев, Ширалиев и Мурзинцев — имели бы большие неприятности. Что за порядки в батальоне? Где воспитательная работа?
Однако история не осталась без последствий, и последствий своеобразных. В батальоне был некомплект сержантов. И после этого бунта сразу несколько человек получили лычки. Большинство были украинцами. Считалось, что из них получаются старательные и жесткие командиры. В этом был резон. Толя Физер, помкомвзвода одного из взводов нашей роты, был отличным сержантом — с хорошей выправкой и умением держать в руках подчиненных. Что с наличным контингентом было совсем не просто. Я испытал это на собственной шкуре, когда через несколько месяцев оказался на той же должности. Правда, в моей ситуации были привходящие обстоятельства.
Иногда выбор казался на первый взгляд странным. Был у нас парень с Западной Украины по фамилии Шкиндер. Его отличала какая-то разболтанная, вихляющая походка. Над ним подшучивали, говоря, что у него лишний сустав. Но, получив лычки, он преобразился, подтянулся. Рядовой Шкиндер и младший сержант Шкиндер оказались разными персонажами.
Смысл всей этой акции был понятен. В случае с Максимкой начштаба легко подавил попытку самодеятельно установить справедливость. Но могли возникнуть и более сложные положения. Особенно если учесть автономность существования батальона. И тут спаянная и полностью укомплектованная сержантская корпорация должна была сыграть свою роль...
По тону писем читатель, я полагаю, уже понял, какая существенная трансформация — прежде всего психологическая, хотя и физическая тоже — произошла с героем этого мемуара. Я полностью вжился в армейский быт. Этому в значительной степени способствовала алзамайская жизнь. Но и вообще я мало-помалу почувствовал вкус и смысл службы. И оставшиеся полтора года меня уже не смущали. Мне было интересно — как сложится дальше моя армейская судьба. Тем более что я не сомневался — предстоит строевая должность. Хотелось попробовать себя в этом качестве.
Казалось бы, нелепое для интеллигентного юноши честолюбие. Но — Ницше, но — Джек Лондон... Книжный мир и книжная психология никуда не ушли. Изменился жизненный материал, а на этот материал накладывались органичные для нашего персонажа представления. Сюжет выстраивался довольно парадоксальный, но прочный.
В отпуск я уехал в начале апреля и прибыл на Московский вокзал рано утром 1 мая 1956 года. Очень удачный вариант. Мало того что начинался яркий солнечный день, по случаю праздника из всех вокзальных и уличных репродукторов гремела музыка. Ленинград торжественно встречал своего блудного сына...
Разумеется, родители, бабушка, брат были счастливы меня видеть живого, невредимого и, судя по фотографиям, которые сделал в те дни папа, довольно бравого. И я был рад видеть их.
Но я с трудом осознавал себя в этом мире. Просыпаясь утром в своей кровати, я не сразу соображал — где я нахожусь. Я повидался с несколькими своими приятелями. Школьный другу меня был, собственно, один — Боря Иовлев. У него были замечательные родители — Зоя Андреевна и Вениамин Иванович. Я их, конечно же, навестил. Боря учился в медицинском институте. Еще один из нашей троицы предармейского лета — Юра Романов, «Цфасман», угодил-таки в армию, хотя в отличие от меня отнюдь туда не стремился, и служил в железнодорожных войсках.
Мои рассказы, думаю, были внятны одному Вениамину Ивановичу. Он-то знал, что такое армия. Профессиональный шофер, водитель грузовика, он прошел, вернее проехал, всю войну. Через десять лет после демобилизации он все еще носил темно-зеленую диагоналевую гимнастерку. Жили они бедно, но достойно.
За время моего отпуска случилось два эпизода, один из которых мог мне дорого обойтись.
Была у меня пересадка в Свердловске, с перерывом на ночь. Спал я, естественно, на вокзальной скамье. Утром, когда меня разбудили, я увидел над собой сурового, чтобы не сказать злобного, офицера и двух солдат с нарукавными повязками. Патруль... Я вскочил, кое-как застегнулся и предъявил свое отпускное свидетельство. Офицер — не помню звания — проверил и тут же на обороте моего документа написал: «Задержан за неряшливый вид». Какой, спрашивается, мог быть у меня вид после ночи на скамейке? «Задержан» — это была условная формула. Они пошли дальше.
Второй эпизод произошел в день моего торжественного въезда в Ленинград. После радостной встречи со своим семейством я переоделся в гражданское и отправился на Садовую в комендатуру — отметить свое отпускное. В соответствующем окошке сидел аккуратный важный солдатик. Я протянул ему документ. Посмотрел на меня, чуть высунувшись из своего окошка, положил мое отпускное свидетельство на стол и сказал: «Явитесь к дежурному помощнику коменданта».
