Был у меня во взводе чрезвычайно нелепый парень Боря Миронюк из Западной Украины. Косоглазый, неуклюжий. Вот передо мной его изображение — он даже пилотку толком носить не научился. Над ним посмеивались, хотя и не обижали. Такого не было в заводе. Но я ему, условно говоря, покровительствовал. Он робко попросил разрешения подарить свою фотографию. И написал на обороте малограмотным почерком: «На долгую (Пропустил слово «память».—Я. Г.) и незабываемому своему ком. од. (т.е. командиру отделения.—Я. Г.) от Миронюка Бориса. 24/Х 54 р. (т.е. року. — Я. Г.)».
Я и тогда был тронут, да и теперь приятно.
Старшина Калмыков тоже подарил фотографию с философской надписью: «На долгую и добрую память Гордину Яше от Владимира Калмыкова.
Вспомнишь — спасибо,
Забудешь — не диво.
В жизни случается все».
Лева Сизов написал на обороте фотографии: «На память другу по совместной службе Яше от Левы Сизова.
24.10.56 г.
Ст. Белая.
Вспомни, Яша, Дацан, 77 разъезд, Алзамай, Белую, как мы жили не тужили, мерзли и мечтали о лучших в нашей жизни днях».
Стась Луцкий подарил фотографию, где он еще младший сержант, но зато в офицерской фуражке. Очевидно, фотографии со старшинскими погонами не было под рукой, а может быть, Стась больше себе нравился в фуражке.
На обороте: «На память с неизменной признательностью Гордину Якову.
Всевышней волею пророка
Вы едете в свой Ленинград.
Примите солдатские строки,
Храните как дружбу солдат.
24/Х.1956 г. Ст. Белая».
Мы с ним, как я писал, были на «вы». Но Стась, натура романтическая, расчувствовался и к фотографии приложил на тетрадном листке стихи, с другим обращением.
На память
(Прощальная Ода, бездарная,
но от всего сердца, Гордину Якову.)
Иногда мы грустно жили,
Друг мой милый, дорогой.
Радость бедную делили
Мы с тобой не раз порой.
Было все — мороз, бураны,
Лес, дорога и дома.
То подъемы слишком рано,
То с отбоем кутерьма.
И палатка подвергалась
Нападенью всех ветров,
Наша юность закалялась
Силой, мужеством трудов,
Романтизмы все забылись,
И, до боли зубы сжав,
Мы вперед всегда стремились,
Долг Отчизне свой отдав.
Иногда мы грустно жили,
Друг мой милый, дорогой.
Навсегда мы сохранили
Память дружбы боевой.
Сережа Мороз, командир 3-го взвода, подарил фотографию маленькую, но зато — в отличие от Стася — в старшинских погонах. Стихов он не писал, но приложил листок с адресом и наставлением: «Писать раз у месяц». Адрес — Винницкая обл. Брауловский р-н, с. Марьяновка, Мороз Сергею Аникиевичу.
А вот фотография моего взводного, Миши Чигвинцева — крепкое скуластое напряженное лицо. Он здесь разжалованный.
Судя по моему военному билету, приказ по полку о демобилизации появился 24 октября 1956 года. А в конце месяца я сел в поезд, идущий на запад, домой.
По известному выражению, я возвращался в другую страну. Ни о XX съезде, ни о речи Хрущева — февраль 1956 года — мы в алзамайской тайге не слыхали. И венгерские события, совпавшие с расформированием нашего полка, нас не задели.
Настроение было прекрасное, и я не предполагал, что через некоторое время пожалею о своем решении.
«Военно-полевая» рефлексия началась на втором курсе университета. Я затосковал. Исторические романы как-то не шли. Стихи и выступления, новые друзья — этого оказалось недостаточно. Несколько месяцев на целине летом-осенью 1958 года притушили мое беспокойство, но в пятьдесят девятом я уже был уверен, что жизнь надо снова менять — как в 1954-м. У меня были самые фантастические планы, например, окончить курсы шоферов и поехать в Сибирь работать на лесовозе — алзамайские реминисценции. Как ни нелепо это сейчас звучит, мне очень хотелось повоевать, у меня были, очевидно в пятьдесят девятом, стихи, которые начинались так:
Я пойду волонтером на Кубу.
Я опять получу карабин.
Будут в солнечной слякоти губы.
А потом они будут в крови.
В этом не было никакого революционного романтизма, присущего тогда многим. Вспомним восторженные стихи Евтушенко. Я уже этого был начисто лишен. Как и иллюзий относительно советской власти. Просто Куба была в это время местом, где воевали.
Я писал стихи, посвященные капитану Конг Ле, командиру батальона парашютистов, совершившему военный переворот в Лаосе.
Гаснут трассы меж звездами чистыми
Над тропиками, во мгле.
Я родился парашютистом
Капитана Конг Ле.
И менять назначение поздно.
Передумать — значит солгать.
Мне писать запрещают прозу
Автоматы его солдат.
И так далее... Нда-а... Это, между прочим, стихи уже шестидесятого года. После армии прошло больше трех лет. Но она прочно во мне сидела.
Я имел неосторожность включить этот манифест в свой первый сборник, вышедший в 1972 году. И меня справедливо обругал за них Вениамин Александрович Каверин, вообще-то хорошо ко мне относившийся.
Я стал горько сожалеть, что растерял связь со своими армейскими друзьями. Когда мы прощались, Леня Турчин сказал: «Ты пиши. (Он имел в виду письма.—Я. Г.). Интересно, что из тебя получится». Вскоре он прислал мне письмо из своей новой части. Я не сразу собрался ответить, уехал в Вильнюс — повидаться с родственниками, а письмо Ленино тем временем затерялось. Видит Бог, как мне теперь стыдно. Что ребята могли подумать?
Несколько лет назад меня отыскал Лева Сизов. Увидел по телевизору и попросил свою племянницу, живущую в Петербурге, найти мой телефон. Я звал его приехать — он жил под Ригой. Он отказывался. У него уже была операция на сердце. И вот уже дважды он не поздравил меня с Новым годом...
Не знаю, чем бы кончился тогда этот кризис, если бы мой школьный приятель Боря Генин, геофизик, работавший в НИИ геологии Арктики, не предложил мне поехать в экспедицию на Крайний Север. Я был на втором курсе. Мне удалось перенести экзамены на осень, а по возвращении я понял окончательно, что университетская жизнь не для меня.
