1. Утренняя зарядка — бег в гимнастерках, сапогах, упражнения на свежем воздухе. (Когда наступила настоящая зима, мы стали бегать по утрам уже не в шинелях на нижнюю рубашку, а в гимнастерках без шинелей.—Я. Г.)
Второе развлечение—строевая подготовка два часа в день, хождение строевым шагом, повороты, развороты и т. д.
Третье развлечение—тактические занятия, штурм сопок, атаки, ползанье по-пластунски, перебежки.
Кроме этого, занятия в классах. Ну, это ерунда, это не сложно. Политзанятия, изучение оружия—это особой трудности не представляет. И вообще жить можно. Ничего страшного нет и не предвидится. Оружие новое, засекреченное. Все, что о нем говорится на занятиях, записывать запрещается, только на память».
В полку, как я впоследствии выяснил — не только в учебном батальоне, был культ оружия. Во время тактических занятий, когда мы бегали и ползали в тайге по глубокому снегу, оружие основательно отсыревало. После тактических занятий следовал обед, а затем обязательный часовой сон. После чего наступал черед оружия. Его разбирали на специальных столах, чистили, смазывали. Для того чтобы можно было проникнуть в любые закоулки механизма, мы вырезали разной формы — весьма причудливой — палочки-инструменты. Классический вариант—разборка-сборка оружия на скорость. Перед вечерней поверкой приходил командир роты, капитан, — мне он очень нравился, — и выборочно проверял состояние оружия. Рота стояла в строю и с замиранием сердца ждала результатов проверки — не дай бог, капитан обнаружит какое-нибудь пятнышко в стволе...
Таких случаев не помню. Чистили на совесть.
Чтобы понятие «оружие» не было абстрактным, конкретизирую.
На вооружении отделения были — ручной пулемет Дегтярева (первый номер — стрелок-наводчик, второй номер), стрелок-наводчик носил кроме самого пулемета два диска, второй номер — стрелок-карабинер, еще два диска. Пулемет весил 9 кг со снаряженным диском.
В отделении было два автоматчика. АК — автомат Калашникова. Если память не изменяет, один из автоматчиков таскал еще и примитивный гранатомет. Остальные были вооружены СКС — самозарядными карабинами Симонова. Численность отделения точно не помню, врать не буду, — до 10 человек, считая сержанта.
22.ХII.1954. «У нас скоро будут двухдневные полевые учения. Будем жить в собственноручно вырытых блиндажах. Погуляем на славу».
Учения были. Никаких блиндажей в мерзлоте мы вырыть, естественно, не могли. Ночевали в снегу у костров. Правда, экипированы были по-новому — телогрейки и ватные штаны, валенки.
9.1.1955. «Обучаемся рукопашному бою. Тактические занятия становятся интереснее, с разведками, предполагаемыми атомными взрывами и т. д. Но значительно более трудными. Много беготни».
Здесь нам и объяснили, что в случае атомной войны ноги будут играть первостепенную роль...
Холод нас донимал основательно. Особенно во время строевых занятий на плацу, открытом всем ветрам — особенно сырому ветру с Охотского моря. А строевые занятия проводились в шинелях и сапогах. Вот тут-то ребята и обмораживали себе физиономии.
Меня до поры Бог миловал. Но — до поры.
В декабре мы стали регулярно ходить на стрельбище, которое располагалось в тайге — километров 7-8 от расположения части. Как правило, это были марш-броски.
26.ХII.1954. «Во время одной из длительных прогулок по тайге я слегка подморозил себе нос. Было довольно морозно, но главное—сильнейший ветер, а это отвратительная штука. Я потом отогревал нос на костре, но это не совсем помогло. Вернулись в казарму, он, подлец, припух и покрылся отвратительной коркой. (Корка была, как сейчас помню, черная.—Я. Г.) „Ну,—говорили мне, — быть тебе без носа". Это меня не особенно обрадовало. Возможность уподобиться милейшему Панглосу не слишком меня вдохновляла. Пошел в санчасть. Смазали нос какой-то мазью и наложили повязку, которую я на другой день выкинул: она меня чересчур уродовала и не давала сморкаться. Прошла неделя, и вместе с ней прошли и все мои обморожения. Нос на месте—нормальный и розовый. ..Ас носом я дешево отделался. В тот раз многие обморозили руки: во время стрельбы приходится нажимать спуск карабина голой рукой—рукавица толста. Но когда я уезжал, папа сунул мне в карман свои перчатки, они у меня сохранились, и в них я и стрелял».
Как нам и обещали, обучение наше проходило весьма интенсивно. Жизнь стала настолько плотной, что я пропустил свой день рождения и вспомнил о нем только через три дня. 0 чем с изумлением написал домой.
Насколько эта интенсивность была результативна в смысле профессиональном — вопрос другой. Стреляли мы мало. Насколько навыки, полученные на тактических занятиях и батальонных учениях, пригодились бы в реальности — не знаю.
Теоретически нас обучали командовать стрелковым отделением в бою. Но умения скомандовать: «Короткими перебежками, справа, слева по одному — марш!» явно недостаточно. Из рассказов наших сержантов, окончивших эту же полковую школу, особого разнообразия в обучении не предвиделось.
Тактические занятия — особенно в зимних условиях—вырабатывали физическую выносливость. Что да, то да.
Правда, я не могу судить о качестве обучения с полной ответственностью, так как курса не кончил. Об этом речь впереди.
Но две вещи я успел усвоить по-настоящему: обращение с оружием и строевую подготовку. Во всяком случае, когда мне пришлось значительно позже обучать этому искусству — строевой подготовке — взвод новобранцев, то никаких сложностей у меня не возникало.
Что до оружия, то столь плотное, ответственное и подробное общение с ним сформировало особые, почти личные взаимоотношения с этим убийственным железом. И когда через несколько лет во время работы на Крайнем Севере мне снова пришлось постоянно иметь дело с оружием — в частности, с охотничьим карабином (в то время это был, собственно, боевой кавалерийский карабин, укороченная трехлинейка), то я сразу же ощутил знакомое чувство родства...
Одно обстоятельство осложняло мне жизнь психологически — у меня не было не только друзей, но даже приятелей. Ровные отношения со всеми.
Среди нашей национальной пестроты были славные ребята, несколько десятиклассников из Львова и Сталинграда. Некоторые ребята, непонятно как попавшие в полковую школу. Один парень из глухой сибирской деревни с трудом писал и читал. Более того, он совершенно не представлял себе историю XX века — о более ранних временах я не говорю. Для него Октябрьская революция была совершенно неизвестным сюжетом. Меня прикрепили к нему, чтобы я хотя бы приблизительно познакомил его с основными событиями нашего времени.
Не было никого, с кем мне хотелось бы сойтись. С кем можно было бы поговорить. Армейская дружба — явление в своем роде замечательное — в моей судьбе состоялась, но позже и в другом полку.
