Горького сказал: „Тургенев — кондитер. У него не искусство, а пирожное. Настоящее искусство не сладко, оно всегда с горчинкой". Доля истины здесь есть. И изрядная».
Дело в данном случае не в том, насколько прав персонаж Горького. Просто юному меломану и книжнику, чтобы чувствовать себя настоящим солдатом, органично существующим в новой среде, необходимо было культивировать именно суровость, брутальность. Это был естественный для него — через культуру—способ психологического выживания...
При этом жестко структурированный быт, в который он теперь был встроен, провоцировал тягу к внутренней упорядоченности.
Тоже 10 февраля. «Занятная вещь. Читая Самгина, я снова почувствовал, что между нами есть нечто общее. Например, возьмем такой отрывок: „Самгин не впервые представлял, как в него извне механически вторгается множество острых равноценных мыслей. Они противоречивы, и необходимо отделить от них те, которые наиболее удобны ему. Но когда он пробовал привести в порядок то, что слышал и читал, создавая круг мнений, который служил бы ему щитом против насилия умников и в то же время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность,—это ему не удавалось. Он чувствовал, что в нем кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий... Его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты, в которой непрерывно кипят слова и мысли, кипят, но не согревают. Он даже спрашивал себя: „Ведь не глуп же я?"
Хотите, смейтесь. Но мне это знакомо. Разумеется, кроме „насилия умников". Я тоже еще не успел создать из всего того, что я знаю, четкий круг мнений, который бы с достаточной яркостью подчеркивал мою личность. Я читал много и слишком быстро, не успевая приводить в систему ранее приобретенные знания».
Да, с книгами было лучше, чем с музыкой.
Воскресный день 16.I.1955. «Отдыхали сегодня после обеда полтора часа. Спать я не спал, а читал Толстого. До обеда
прочитал „Хаджи-Мурата". Превосходно. Такая умная про
стота, что просто завидно. На отдыхе прочел „За что?". Это уже не то. Вообще в последних его „толстовских" произведениях меняется стиль. Становится проще, суше, фразы короче... Завтра опять в сопки. „Вперед, ура!" <...> В Эрмитаж хочется сходить, но, к сожалению, далековато, за воскресенье, пожалуй, не успеть».
6.11.1955. «Я кончил Синклера „Между двух миров". Хорошо. Очень. Ланни Бэдд—занятная фигура, не знаю, правда, насколько жизненная. Но меня она заинтересовала—нас есть кое-что общее.
Книга, без сомнения, умная, но есть одна фраза, которая, увы, кажется мне сильно сомнительной. Речь идет о книге Гитлера „Моя борьба". Синклер говорит: „Гитлер заимствовал свои фантазии из вагнеровской версии мифа о Зигфриде, а также у Ницше, который, как известно, сошел сума, и у Хьюстона Стюарта Чемберлена, которому и сходить-то не с чего было". Насчет умственных способностей Чемберлена Синклер осведомлен лучше меня, поэтому сия сторона вопроса дискуссии не подлежит. Но он, по-видимому, не имеет ни малейшего представления о „вагнеровской версии мифа о Зигфриде". Таковая версия действительно существовала. Вагнер сам писал либретто „Зигфрида", как, впрочем, либретто всех своих опер. Однако эта опера была написана в эпоху европейских революций 30-го года. Молодой Вагнер в это время находился под влиянием весьма радикальных идей, он принимал участие в революции вплоть до ломки мебели в правительственных учреждениях. Он раздавал листовки солдатам. Его искали, заочно приговорили к расстрелу. Он был вынужден бежать в Швейцарию. О „Зигфриде" он писал: „Это революционная опера. сам Зигфрид—тип социалиста-искупителя, пришедшего на землю, чтобы освободить людей от власти И маловероятно,
чтобы социалист-искупитель мог послужить прототипом гитлеровского „арийца". Вот вам „вагнеровская версия мифа о Зигфриде". Навряд ли она вдохновляла фашистов».
Стрелок-наводчик ручного пулемета — в феврале 1955 года я уже сменил должность и род оружия — судит, конечно же, весьма поверхностно. В системе демагогии национал-социалистов этот «социалист-искупитель» был вполне уместен. Но опять-таки не будем слишком строги к девятнадцатилетнему — уже — поклоннику Вагнера, который на память цитирует текст вагнеровских воспоминаний. Вагнер и его музыка были частью мира, контрастного казарменному миру в/ч 01106, а потому хотелось их защитить.
Далее: «Что касается Ницше, то здесь мое мнение вам известно. Синклер, как и многие другие, прибегает к очень некрасивому приему—„который, как известно, сошел В этом Ницше упрекают все его противники. Но это же смешно, наконец. Кант сошел с ума, Клейст сошел с ума, Гоголь сошел сума. Да мало ли крупных людей кончало безумием. Это же не их вина. Почему никто не упрекает человека в том, что он заболел раком? Недавно мне попался в руки кусок „Клима Самгина", несколько десятков страниц, вырванных из книги. (Подозреваю, что книга пошла на самокрутки, поскольку махорку нам выдавали, а бумагу — нет.—Я. Г.) Жаль, что не вся книга. И знаете, что мне показалось? Что Горький несколько идеализирует своих дам. Возьмите женские образы в „Самгине". Бог ты мой, какие сложности! Эта сумасшедшая Лидия, которая попросту бесится, окружена ореолом каких- то исканий духовного порядка, хотя дело значительно проще. Нехаева, еле-еле душа в теле, как говорится, а сколько философии. Тут вам и Метерлинк, и Сведенборг, и все, что угодно. А Марина? Что может быть проще? Попросту, как говорил Толстой, „глупая говядина". А тоже, оказывается, натура! И руководительница секты хлыстов, и черт знает что. Вообще старик склонен был к идеализации».
Был и еще эффективный способ поддерживать двойное существование — описание своих литературных планов предармейского года, о которых родители, скорее всего, не подозревали.
14 ноября, через десять дней после прибытия в часть — самые трудные психологически дни — я описал свою новую внешность. «Вы уже, наверно, забыли, как я выгляжу. Вернее, выглядел. Сейчас у меня вид несколько иной. Гимнастерка, галифе, сапоги 40-й номер, на портянки как раз. Бушлат—это верхняя одежда, раньше я никогда такой не видел. Должно быть, какая-то местная форма. (Я — он — ошибался. Это была всеармейская повседневная форма.—Я. Г.) Это такая куртка защитного цвета на ватной подкладке, но не ватник, повыше колен длиной, с боковыми карманами и медными пуговицами. И ушанка». И далее, изложив различные предположения о будущей службе, автор письма вне связи с предыдущим резко меняет сюжет: «Осведомите меня о своих литературных планах. У меня они, грешным делом, тоже были и теперь есть. И наполеоновские причем. Не что- нибудь, а историческая эпопея о походах Тимура. А что? Тема что надо. Тимур-ленг, Железный хромец, фигура грандиозная и нигде не описанная. И к Руси имеет самое непосредственное отношение. При нем были и народные восстания, например, одно из крупнейших в Азии в то время Самаркандское восстание. У меня был продуман план первой части. И материал был. (Насколько помню, я отыскал в той же библиотеке Гослита, а возможно, в библиотеке Эрмитажа, куда я был вхож, на великое свое счастье, биографию Тимура, то ли прижизненную, написанную кем-то из его приближенных, то ли посмертную, но довольно подробную.—Я. Г.) Первая часть должна была называться „Путь к власти". А три- четыре первые главы написаны вчерне. Но от этих планов до исполнения очень далеко. И вообще все это придется на три года отложить».
