Капоне сосредоточил усилия на мэрии, поручив организацию муниципальных работников Дэнни Стэнтону – чиновнику, распределяющему городской бюджет в кабинете Томпсона. Кроме того, с Капоне сотрудничали Роланд В. Либонати в законодательном органе штата (а позже и в Конгрессе США)
[180] и Уильям В. Пачелли, бывший представитель штата и олдермен двадцатого округа.
Наряду с активизацией деятельности в этом направлении Капоне продолжал расширять бутлегерский бизнес, постепенно перемещаясь на восток к Нью-Йорку, на юг к Талсе и Хот-Спрингс, а также на запад в Омаху. Низкое качество алкоголя компенсировалось большим объемом. Параллельно осуществлялись поставки из Детройта. Маршруты разработывал Капоне.
Например, отгрузка напитков от производителей G&W, Old Crow и бурбона от Indian Hill (вся продукция производилась на территории США) экспортировалась в Канаду и в Бимини на Багамы, затем контрабандой переправлялась во Флориду, а оттуда по фальшивым накладным прямиком на Иллинойс Сентрал
[181]. Документально алкоголь был оформлен как пиломатериалы, однако федералы перехватили поставку благодаря бумагам, захваченным при облавах в клубе Cotton и баре Greyhound Ральфа.
Торговля пивом, вследствие объективной объемности, могла расширяться по двум основным направлениям.
Во-первых, хотя основные территории банд остались неприкосновенными, силовые структуры Капоне объявили себя независимыми и демонстративно вышли из организованного бизнеса. В некоторых случаях, как, например, с Мэттом Колбом из Норд-Веста, силовики Капоне просто заняли чужой район.
Во-вторых, Капоне начал горизонтальное расширение торговли за счет увеличения ассортимента и услуг. Подпольным барам и борделям приходилось покупать в нагрузку соленые снэки, полотенца и постельное белье (которое сдавали в прачечные, находящиеся под контролем Капоне).
Кроме того, появились и совсем новые направления деятельности. Через Мюррея Хэмфриса и Фрэнка Маритота Капоне основал молочную компанию Meadow-moor Dairy. Он с изумленным узнал, что молоко имеет бо́льшую торговую наценку, чем пиво или крепкий алкоголь, а спрос на него куда более стабилен. «Ей богу, – говорил Капоне, – мы всю жизнь занимались не теми делами».
Известность Капоне росла вместе с империей, его имя становилось национальным брендом. Одна из представительниц фонда Дочери Нила
[182], собиравшихся в чикагском храме Медины, жаловалась: «Почему я так и не увидела Аль Капоне, хотя нахожусь в Чикаго? Я здесь уже целых три дня и думала, он будет входить в принимающий комитет…» Пять испанских актеров, режиссер и два французских сценариста остановились в Чикаго по пути в студию MGM. Продюсер нового ганстергского фильма хотел предложить Капоне миллион долларов за эпизодическую роль, но окружной прокурор Лос-Анджелеса Бурон Р. Фиттс пригрозил «повесить на этого продюсера всех собак», если такое случится.
Председатель Совета Народных Комиссаров СССР Вячеслав Молотов назвал Капоне логической кульминацией капиталистической жадности. Капоне стал персонажем политических карикатур в журнале «Крокодил». Корреспондент французского еженедельника Voilà писал, что его соотечественники видели в Капоне Робин Гуда, сражающегося с «фарисейскими законами пуританской Америки». Британский ежедневник Evening Standard назвал французов «коллективным воплощением Аль Капоне в Европе». На страницах газеты вышел комикс, изображавший премьер-министра Пьера Лаваля и министра иностранных дел Аристида Бриана, развалившихся в креслах и положивших ноги на стол; Бриан лаял в телефон: «Что?! На нашу территорию кто-то лезет? Гоните их».
Корнел Каповичи из города Орадя, Румыния, повесил на крыльцо дома фотографию Капоне. Корнел считал Капоне сыном, которого очень давно не видел. Зарубежный корреспондент Джон Гантер сообщал, что венские газеты считают Капоне настоящим мэром Чикаго.
Капоне был очень популярен на родине. Однажды перед футбольным матчем Северо-западной зоны отряды бойскаутов окружили стадион Dyche и устроили входящему Капоне настоящую овацию. Растроганный Капоне купил всем билеты. Такое поклонение превращалось в нежелательную общественную привычку. На одной из университетских футбольных игр в Сисеро после выкрика «Здесь Аль!» раздалось троекратное «Ура!» (правда, Аль купил билеты только себе и шестерым телохранителям). На другой игре, проходящей в изысканном и аристократичном Элджине
[183], приглашенный комментатор Уильям А. Ран призвал детей подражать стремлению Капоне к успеху и карьере (при этом Ран входил в состав федеральной коллегии присяжных, обвинившей Ральфа в налоговом мошенничестве).
Обожающий популярность Капоне ненавидел прозвище «Лицо со шрамом». В разговоре с издателем Меррилом К. Мейгсом он заявил, что несправедливо лишний раз акцентировать внимание на приобретенном уродстве и стилизовать его как «Аль – Лицо со шрамом» при каждом упоминании. Мейгс пообещал Капоне использовать прозвище только в прямых цитатах. «Капоне прав, – пояснил он коллегам, – я просто никогда не задумывался об этом».
Залогом успешной деятельности Капоне являлся имидж. «Многие в Чикаго, – говорил Капоне, – считают меня кровожадным монстром, о которых пишут в низкопробных сборниках. Они мучают жертвы, отрезают им уши и, улыбаясь, выжигают глаза раскаленной кочергой».
Капоне не питал на свой счет никаких иллюзий: «Я далеко не ангел и никогда не стану примером для молодежи. В жизни возникали ситуации, когда приходилось поступать плохо, но я вовсе не так черен, как меня пытаются изобразить. Я обычный человек, имеющий сердце, и готов помочь любому нуждающемуся. Мне тяжело видеть людей голодными, холодными и беспомощными. Многие бедные семьи в Чикаго считают меня кем-то вроде Санта-Клауса, создавшего столовые, в которых кормятся супом три тысячи бедняков и бездомных в день. Я не кричу о благотворительности, а просто хочу показать, что не самый худший человек в этом мире. Спросите мою жену. Она все знает, а я воспользуюсь шансом послушать со стороны».
На самом деле они часто находились в разлуке, и, возможно, Мэй не знала о большинстве ошибок мужа (хотя сифилис, несомненно, дал повод задуматься). Например, она не подозревала, что до ареста муж посещал Атлантик-Сити или Филадельфию, но это не играло большой роли. После смерти Капоне Мэй говорила: «У общества один взгляд, у меня – совершенно другой. Я дорожу памятью о муже и очень люблю».
