История третья
Кровавая Маргаритка
На Николаевском бульваре в воскресный день было многолюдно. Шумело море, Дюк с удовольствием смотрел с колонны на прогуливающиеся парочки, резвящихся детей, строгих бонн и прочую публику. Где-то в порту пробили склянки. Высокий сутуловатый мужчина в виц-мундире ласково погладил дочурку по голове и сказал:
— Смена вахты, детка.
Девочка кивнула. Отец ей уже много раз рассказывал о том, как устроен корабль, кто и какую работу на нем делает, почему на кораблях и лодках все называют иначе — не так, как в обычной жизни. Объяснял, почему скамья — это банка, пол — палуба и за что бьют рынду, корабельный колокол.
Отец, инженер Дмитриевский, был влюблен в технику. О кораблях он знал все, об автомобилях — еще больше. Не так давно появившиеся аэропланы вызывали у него настоящий восторг, об их конструкциях и производителях он готов был рассказывать часами. Рассказывать всем, но в первую очередь шестилетней дочке Риточке. Восхищенная малышка слушала папу, раскрыв рот. Эти воскресные прогулки она обожала — самые привычные вещи после папиных слов поворачивались совершенно неожиданными сторонами, будущее, наполненное чудесами техники, обещало удивительную жизнь.
Матушка, напротив, эти прогулки совершенно не любила — ей, урожденной дворянке, было совершенно неинтересны прожекты мужа. Хотя она радовалась тому, с каким обожанием дочь смотрит на отца.
Спокойная и, казалось, расписанная на многие годы, жизнь семейства протекала по раз и навсегда заведенному порядку. Ровно в семь утра отец выходил на задний дворик доходного дома на улице Пушкинской. Полчаса он делал зарядку, не обращая внимания на то, какая погода, льет ли дождь или, быть может, сыплет снежок.
В портовую Одессу всевозможные новинки и изобретения приходили раньше, чем в другие города, — от водолечения, которое в империи только начинало набирать силу, а в Южной Пальмире уже стало привычной процедурой, до затейливых видов борьбы далекого Востока.
Зарядка господина Дмитриевского была тоже родом с тихоокеанского побережья. Проснувшаяся Риточка с удивлением смотрела, как отец, сосредоточенный и погруженный в себя, неторопливо меняет диковинные позы. Зимой от его тела шел пар.
— Меня греет внутренняя энергия, детка, — смеялся отец дочкиному изумлению. — Человек есть существо удивительное. В его силах излечивать себя от разнообразных недугов, упражнять и развивать самые мелкие мышцы тела, до невероятных пределов расширять разум, охватывая разом весь необъятный мир.
— Рита, детка, — из комнаты доносился чуть капризный голос матери, — закрой окно… Не хватает еще, чтобы ты застудилась… У нас нет никакой возможности лечить тебя у дорогих докторов.
И возможности были, и, к счастью, Риточка росла здоровой девочкой. Она хотела, как папа, упражняться в любое время года на улице, радовать отца и маму здоровым румянцем и ходить по улицам в тонком пальто даже в самые снежные зимы. Отец, правда, хмурился и даже ругал ее за то, что она пытается ему подражать, но девочка видела, что сердится он не всерьез. Не очень всерьез… Так, наполовину.
После завтрака отец отправлялся на работу, матушка садилась за рукоделие, а Рита вместе с гувернанткой отправлялась на прогулку. Если погода была скверной, о прогулке, конечно, речи и быть не могло. Но и дома было столько интересного!
Воспитательницей, то бишь гувернанткой Риточки была парижанка, мадемуазель Мари, выехавшая вместе с родителями из Франции совсем крошкой. Мадемуазель была молода — у Дмитриевских служить она стала сразу после окончания гимназии. Уже здесь, в Одессе. Риту она воспитывала в строгости, но иногда баловала, на свой, парижский, как это называла матушка, лад: малышке разрешено было читать любые книги из изрядной домашней библиотеки, даже газеты. Однако после мадемуазель устраивала девочке даже своего рода экзамен — и Риточка усердно пересказывала прочитанное. Когда ей было что-то неясно — она могла задавать вопросы. И на каждый вопрос мадемуазель находила ответ, ни разу не сославшись на незнание или занятость.
После прогулки и занятий, или только занятий — это уж как Господу угодно было погодой распорядиться, — наступало время обеда. Отец приезжал в заводском экипаже, и вся семья садилась за стол. Мадемуазель Мари, кстати, тоже. Отец выслушивал дочь, беседовал с гувернанткой и ел.
Маргарите иногда казалось, что матушка обижается на отца за то, что он во время обеда беседует почти только с дочерью или мадемуазель. Как-то девочка даже спросила мать об этом.
— Ну что ты, детка, — матушка погладила Риту по голове. — Я вовсе не обижаюсь. Временами я просто не понимаю, о чем ты беседуешь с папой. Но это не обида, не думай ничего дурного.
После обеда отец уезжал на службу до вечера, а семейство возвращалось к прерванным занятиям — матушка рукодельничала или колдовала на кухне вместе с кухаркой. Мадемуазель Мари и Рита играли в серсо, прогуливались по Николаевскому бульвару, слушали полковой оркестр на верхней площадке Потемкинской лестницы или отправлялись в гости к подругам девочки.
Воскресенье, как мы уже рассказали, дочери всегда посвящал сам инженер Дмитриевский. И лучше этого времени в жизни Риточки не было.
Наступил 1911 год. Почти сразу после Пасхи отца пригласили на работу в авиаремонтную мастерскую Одесского авиаклуба — уже год, как при ней был открыт военно-авиационный класс, которому покровительствовал командующий войсками Одесского военного округа генерал-адъютант Николай Платонович Зарубаев. Собственно, приглашение исходило не о него, а от именитого одессита Артура Антоновича Анатра. Отец Риточки с ним был дружен с юношеских лет, но пути их разошлись, и весьма далеко: Дмитриевскому, женившемуся очень рано, надо было кормить семью, а не заниматься странными, на непосвященный взгляд, вещами, вроде полетов на аэропланах диковинных конструкций.
Матушка была недовольна — содержание отца было куда меньше, чем прежде, когда он работал на автостроительном заводе. Однако отец, уж Рита не знала, каким образом, смог убедить ее, что за аэропланами будущее, а содержание Артур обещался удвоить через полгода.
Так оно и случилось — к Рождеству отец получал даже больше, чем раньше, и матушка, наконец, заговорила о том, что пора бы дочь в учение отдавать. Папенька с ней соглашался, однако об Институте благородных девиц, ближайшем, Киевском, даже слушать не хотел. Он настаивал, что девочке следует учиться многому и знать очень многое — быть может, обычная гимназия, где преподают и литературу, и математику, и даже некоторые основы физики, будет для Риточки достойным учебным заведением. Матушка при слове «физика» сморщила носик — она-то знала, что порядочной девушке из приличной семьи ни физика, ни, прости господи, астрономия вовсе не нужны. А нужны, напротив, домоводство и приличные манеры. Однако с мужем решила не спорить — мадемуазель Мари-то никуда не делась. Она продолжала заниматься с Риточкой, и уж чему-чему, а хорошим манерам девочка уже была изрядно обучена.
Шло время, пролетел спокойный девятьсот двенадцатый. Риточка окончила первый класс гимназии. К удовольствию родителей, окончила превосходно — с высшими баллами почти по всем предметам. Кроме, увы, домоводства. Однако матушка ее не ругала — в конце концов, не оценками будет дочь кормить мужа и не баллами за усердие.
